Читать книгу - "Моя мать прокляла мое имя - Анамели Сальгадо Рейес"

с тобой, даже с помощью ее волшебной еды. Вот это, – открывает правду Фелиситас, поднимая контейнер с arroz con leche, – бабушка приготовила вчера. Кайо ничего не приносил. Это она учила меня готовить.

– Когда…

– И пока мы готовили, она рассказывала мне истории. Истории о своей жизни и истории о правде. Ее блюда могли заставить людей говорить правду. Вот, попробуй.

Фелиситас сует ей контейнер, но Ангустиас отталкивает его. Им стоит обсудить кое-что поважнее фантастических историй Ольвидо.

– У тебя есть я, – повторяет она более уверенно. – Ты всегда можешь со мной поговорить. И ты не должна чувствовать себя одинокой.

– Но у меня есть только ты. Я знаю, это звучит обидно, поэтому я и не хотела тебе говорить, но мне этого недостаточно. Когда Густаво ссорится с мамой, он может поговорить с папой или бабушкой. А у Эстелы, например, есть сестра.

Ангустиас поднимает руки, признавая свое поражение:

– Мне жаль, что у тебя не так много родственников. У меня их тоже не было. Все остались в Мексике.

– Но у тебя же был кто-то еще, правда? В школе? По соседству? У тебя были друзья, которые выглядели как ты, говорили как ты и ели такую же еду, что и ты.

– Выглядели как я… Ты имеешь в виду, они были мексиканцами?

– Да.

– Пожалуй, да, были, – соглашается Ангустиас, вспоминая своих друзей, одноклассников, даже отца Фелиситас. – Но я не предполагала, что тебе это важно, что ты этого хочешь.

– Как ты могла не понимать? Ты разве никогда не чувствовала себя чужачкой?

– Не знаю. Наверное, нет. И я думала, что раз уж ты родилась и выросла здесь…

– Хочешь сказать, что я не мексиканка? – с отчаянием в голосе спрашивает Фелиситас.

– Я не это имею в виду.

– А что тогда?

– То, что… я просто… – Ангустиас сокрушенно вздыхает. Она могла бы попытаться проанализировать свое детство и то, как оно повлияло на ее нынешние взгляды и решения, но ей потребовались бы годы, чтобы привести в порядок мысли и подобрать правильные слова. Фелиситас – ее ребенок, а не психотерапевт. – Прости. Мне стоило быть внимательнее. Не думала, что ты будешь скучать по тому, чего у тебя толком никогда не было.

– Тосковать, – поправляет ее Фелиситас. – Я все время тоскую, но больше не хочу. Я хочу, чтобы у меня были друзья и дом. Я хочу быть счастливой.

– Я тоже хочу, чтобы ты была счастлива, – уверяет Ангустиас и тянется, чтобы коснуться лица Фелиситас, но та снова отстраняется. Краем глаза Ангустиас смотрит вниз, на arroz con leche. – Как это работает? Бабушкина стряпня. Что она делает?

Фелиситас крутит ложкой над содержимым контейнера.

– Ты ее ешь, – объясняет она. – Неважно сколько, хоть одну ложку или один глоток, и вся твоя правда выливается наружу, даже самая ужасная и стыдная.

– Алкоголь может проделать такой же фокус, – шутит Ангустиас.

– Значит, ты мне веришь?

Ангустиас не верит. Волшебная еда кажется ей такой же неправдоподобной, как беременная девственница или женщина, сотворенная из ребра мужчины.

– Я думаю, Мария всех обманула, – однажды сказала она Ольвидо после воскресной службы. – Спорим, она переспала с каким-то парнем и соврала, чтобы не попасть в неприятности? Если подумать, она вообще-то крутая. Может, мне стоит начать ей поклоняться. Мария, святая покровительница лжи. Что? Я верю в Бога. Этого недостаточно? Мне обязательно верить во все, что написано в Библии?

– Ay, niña. ¿Qué voy a hacer contigo?[127] – покачала головой Ольвидо. – Как можно верить в Бога, но не верить Библии? Как же ты решаешь, какие из необъяснимых вещей правда, а какие нет?

Ангустиас усмехнулась, глядя на мандариновое облако над головой матери.

– Я вижу.

– Ты видишь Бога? Может, попросишь у него для меня посетителей повежливее и чаевые побольше?

– Нет, мама, я не вижу Бога. Но знаю, что он существует, потому что я проклята.

– Неужели? И что это за проклятие такое, о котором я ничего не знаю?

– Ни моя мать, ни Мария, святая покровительница лжи, никогда не прислушиваются к моим просьбам. Я наказана навсегда.

Ангустиас берет пластиковый контейнер и ставит себе на колени. Она уверена, что arroz con leche не заставит ее откровенничать, но, возможно, все-таки стоит попробовать. Barrida de huevo[128] помогает не потому что кто-то излечивает тебя, натирая твое тело яйцом и молясь об изгнании зла, а потому что ощущение, что кто-то заботится о тебе и борется за тебя, по-настоящему исцеляет душу. Вот почему младенцы перестают плакать, когда родители берут их на руки и баюкают. Любому человеку необходимо чувствовать себя любимым.

Ангустиас берет у Фелиситас ложку, зачерпывает несколько зернышек риса и осторожно жует. Никаких новых ощущений, но в зеркале заднего вида она видит, что кое-что изменилось. Над ее макушкой парит, сливаясь с волосами, черное облако.

Жуткое зрелище, думает Ангустиас. Но это не навсегда. Сердцевина еще долго будет окрашена темно-серым, пока у нее не наступит деменция и она не забудет, что Ольвидо мертва. Когда она позовет свою мать и дочь напомнит ей, что той давно нет в живых, темно-серый оттенок вернется. Он будет то исчезать, то появляться вплоть до самой ее смерти, но в данный момент Ангустиас не может это осознать. Ей кажется, что тяжелое облако нависло навечно. Оно давит на нее с такой силой, что черты ее лица – ее брови, глаза, губы – сползают вниз.

– Почему мы все время переезжаем? – спрашивает Фелиситас. – Почему ты сбегаешь?

– Потому что, – всхлипывает Ангустиас, не сводя глаз с открывшейся ее взору картины, – потому что я боюсь.

– Чего?

– Всего. Я боялась, что не смогу стать хорошей матерью. Что ты не будешь счастлива. Я постоянно пыталась найти для нас лучшее место, а в результате каждое из этих мест превращала в несчастливое. Я все время хотела уехать, потому что куда бы мы ни переезжали, я тоже чувствовала себя несчастной. В каждом городе мне ужасно хотелось оказаться дома, но я не могла вернуться домой. Не могла.

Фелиситас ерзает на сиденье.

– Разве это место не может стать нашим домом?

– Нет. Здесь все напоминает о маме. Эти люди, они напоминают мне о маме, и они жалеют меня, из-за них я чувствую себя, – Ангустиас всматривается в свою ауру, пытаясь разглядеть ее цвета сквозь пелену слез, – жалкой. Одинокой. Я… мне все время грустно.

Как давно со мной этот цвет? – думает Ангустиас. Неужели он всегда был таким темным и непрозрачным? Он ведь не изменится, когда мы уедем? Я так и буду скучать по своей матери и оплакивать