Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

– Да.

– А он всегда летает на частном самолете?

– Всегда, Ллойд. Вообще-то, он боится летать и чувствует себя спокойно, только если рядом нет других пассажиров, свет выключен и шторки иллюминатора закрыты. – Она замолкает. – Поэтому он сейчас не может нас навещать. Парк частных самолетов ограничен.

Я вжимаюсь коленями в пол. Только Ллойду не говори, сказала Эм в начале школьного года, когда я сообщила, что в этом году отец пропустит свой ежегодный визит. Я сама ему скажу.

– Но до этого ты говорила, что он слишком занят в зоопарке. – Я хмурюсь. Кевин работает в службе контроля за бездомными животными. По крайней мере, так было год назад.

– И это тоже. Но это не единственная причина, Ллойд. Работа никогда не смогла бы помешать ему с нами увидеться. Ты в курсе, что однажды он пытался прискакать к нам на лошади? Но лошадь устала, и папе пришлось вернуться.

Неужели Ллойд в это верит? Я крепче прижимаюсь ухом к двери. Может, Эм дает ему то же, что зубная фея и Санта-Клаус? Магию, в которую хочется верить?

– Значит, он просто боится? – спрашивает Ллойд. – Боится летать?

– Да, немножко. Сам знаешь, что такое страх.

– Да уж, – тихо отвечает Ллойд.

– Папе просто нужно найти в себе смелость. И рано или поздно он найдет.

На несколько секунд воцаряется тишина; я слышу лишь шипение обогревателя. Ллойд обдумывает ее слова.

– Обещаешь? – говорит он.

Эм не колеблется ни секунды.

– Обещаю.

Я перестаю слушать и прижимаюсь к двери спиной. Я все еще держу в руке туфли и бросаю их к двери своей комнаты. Но плохо прицеливаюсь, и одна туфля ударяется о стену; дети в комнате начинают шевелиться.

– Мам? – зовет Эм. – Ты дома?

Сначала я не отвечаю. Я опускаю голову и лежу на твердом деревянном полу, ощущая, как напряжение уходит из тела, будто сдувается шарик. Дверь открывается и слегка ударяет меня в бок.

– Мам, ты чего? – спрашивает Эм. Ллойд выглядывает из-за ее плеча, пожевывая ноготь большого пальца.

– Хотела послушать твою историю. – Она, прищурившись, вглядывается в мое лицо, зрачки сузились, она пытается понять, будут ли у нее неприятности. – Мне нравится твоя версия, – добавляю я. – Она намного лучше моей.

Эм переминается с ноги на ногу.

– Уверена?

– Да. Потом расскажешь, чем все кончится.

– У этой истории нет конца, мам. Это же наша жизнь. – Ллойд выступает вперед и присаживается рядом со мной на корточки. – Пойдем, Эм. Расскажешь дальше.

Я смотрю на Ллойда, потом на дочь, и впервые за долгое время та не отводит взгляд. Она как будто говорит: только не надо все портить, пусть продолжает верить. Но я думаю не о Ллойде. Я думаю: когда ты успела повзрослеть? Как?

– Ладно, мам, – Ллойд берет меня за руку. – Только одно условие: ты должна слушать и не перебивать.

– Тс-с-с, – говорит Эм. Я закрываю глаза и готовлюсь слушать ее рассказ.

София

Я стою перед полкой с гелями для душа в «Уолгринз», когда вижу мистера Тейлора. Пятница, восемь вечера, я ищу свое особое мыло от «Авино», которого никогда нет в продаже; оно пахнет инжиром. Краем глаза поглядываю на мистера Тейлора. Интересно, знает ли он, что по всей школе расклеены плакаты в его поддержку, на них написано «Добьемся справедливости для мистера Тейлора!» ровным каллиграфическим почерком, так что сразу понятно, что писала чья-то мама. Когда Люси умерла, никаких плакатов не было. Были только шепотки в туалетных кабинках, дурацкие теории заговора, анонимно напечатанные в студенческой газете, а еще все постоянно трогали меня за плечо. Наклонюсь попить из фонтанчика – трогают, сижу в классе и записываю за учителем – трогают, стою в очереди в столовой и продвигаю поднос по линии раздачи – трогают. Мне не верилось, что им хватало бесцеремонности ко мне прикасаться. Но еще бесцеремоннее были их вопросы; сначала они всегда спрашивали что-то вроде «ну ты как, держишься?», а дальше переходили к тому, что их, собственно, интересовало: и что, по-твоему, произошло? Тогда-то для меня все прояснилось. Я поняла, почему они ее там бросили. Эти люди были напрочь лишены чувства ответственности, им даже не было стыдно из-за того, что случилось на вечеринке, они не испытывали ни малейших проблем, подходя к лучшей подруге умершей девочки и спрашивая: как думаешь, она покончила с собой?

Он поправляет уродскую вязаную шапку на голове и натягивает ее на свои большие уши. Не понимаю, почему все считают его привлекательным: обычный белый парень со взъерошенными волосами и татуировкой на бицепсе. Наверно, все дело в татуировке. Это рисунок меча, и когда он закатывает рукава, чтобы написать решение задачи на доске, из-под рубашки видно острие. Намеки на секс всегда эротичнее самого секса: контуры лобка под трусами, лифчик под прозрачной блузкой.

Он смотрит на меня поверх шампуней от перхоти. Как положено себя вести при встрече с обвиняемым в сексуальном преступлении? Надо ли здороваться? В конце концов я говорю: «Здравствуйте». У него механически дергается рука, и он отвечает: «Привет». Видимо, такова судьба плохих людей: им приходится просто жить своей жизнью, пока мы решаем, как с ними поступить.

Мы поворачиваемся каждый к своей полке. Я делаю вид, что разглядываю гели для душа с салициловой кислотой и скрабы от вросших волос, пока не слышу его удаляющиеся шаги. На кассе самообслуживания пробиваю свое мыло и молюсь, чтобы он перешел на другую сторону улицы и я не столкнулась с ним на выходе. Но, пройдя через автоматические двери, вижу, что он заворачивает за угол и идет на парковку за домом. Я стараюсь держать дистанцию, но он ускоряет шаг, и тут мне приходит в голову, что он, возможно, решил, что я за ним слежу. Должна ли я что-то сказать? Может, крикнуть: да не бойтесь, я нормальная! Я вас не преследую? Но с какой стати я должна думать о том, чтобы его не испугать? Это он должен беспокоиться, ведь это я вхожу в число потенциальных жертв сексуальных преступлений.

Еще только ноябрь, но уже выпал снег. Я спешу к машине, отмаргиваясь от мокрых снежинок. Прячусь за капот и смотрю, как мистер Тейлор садится в «субару»; в тот момент, когда он опускается на водительское сиденье и свет в салоне падает на его лицо, я чувствую, как сжимаются кулаки. На его лице написана не просто усталость, смирение и скука, оно кажется печальным. Как он смеет грустить? Как смеет жалеть себя, ведь он чуть не разрушил жизнь Джейн, а его даже