Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

зуб, на его месте зияет розовая дыра. Но по какой-то причине у него не возникает сомнений в существовании зубной феи, пасхального зайчика и Санта-Клауса. Это единственное, в чем он не сомневается.

– Эм круче, – наконец говорит он.

Я в шоке и даже не сразу соображаю, что ответить.

– Разве мы соревнуемся, кто круче? – спрашиваю я.

– Вы всегда соревнуетесь, – отвечает Ллойд удивленно, будто я забыла очевидную и очень важную вещь. Будто забыла, кто я.

На следующий день после работы иду на исповедь. Я работаю бухгалтером в кинотеатре «Маяк» в центре города; финансы день ото дня все хуже. В кинотеатре всего два зала, и даже те никогда не заполняются. Нынче все хотят удобные откидывающиеся кресла и чтобы напитки приносили прямо в зал, как в кинотеатре в соседнем городе. Люди стали такими неженками. А мне нравятся жесткие красные кресла в «Маяке», ну и пусть от них спина болит. Зато можно полностью сосредоточиться на происходящем на экране, тем более что наше руководство транслирует лишь инди-фильмы, где худосочные белые герои в льняных костюмах жалуются на пустоту в своих громадных современных домах.

«Маяк» стоит в самом центре гавани; до церкви Пресвятой Девы Марии всего пара шагов. Перехожу Мэйн-стрит и иду по тротуару в направлении церкви, зажатой между двумя дорогами, ведущими из города – 5А и Западной авеню. Окунаю пальцы в святую воду на верхней ступени каменной лестницы и встаю в очередь. Передо мной всего два человека. Можно подумать, наш город населен архангелами и двенадцатью апостолами, так мало всегда людей на исповеди: почти никого.

Пытаюсь не теребить руки (без дела я начинаю дергаться), и тут из исповедальни выходит… кто бы вы думали? Дженет Кушинг.

– Не знала, что вы католичка, – вырывается у меня, когда она проходит мимо.

Она удивленно оборачивается.

– Я редко хожу на службы. Не получается вырваться. – На ней кожаная юбка и белая блузка, подходящая для школы и церкви. Я таращусь, и она это замечает. Она разглаживает черную кожу.

– Нам это полезно, – замечаю я.

– Знаю, – она четко выговаривает слова, будто обращается к человеку, до которого медленно доходит. – Это же церковь.

Старушка, стоящая в очереди передо мной, шаркая, делает шаг к исповедальне, а я подхожу ближе к сводчатой двери в неф. В детстве Эм называла купола зефирками; теперь ее силком в храм не затащишь.

– Как себя чувствуете? – спрашиваю я Кушинг. Когда я шагнула вперед, она не шевельнулась; теперь нас разделяет метра два. – Очистились от грехов?

Она обнимает себя за плечи (что неудивительно, ведь на ней всего лишь тонкая блузка).

– Я не верю в искупление, – отвечает она. – Каждый сам отвечает за свои поступки.

– Слова настоящего директора.

Она улыбается. Я поражена. Неужели Снежная королева растаяла?

– Плохого директора, по мнению многих. – Она вскидывает уложенную бровь. – Вы и сами так считаете, разве нет?

– Нет, что вы. Вы не знаете? Я же католичка. Нам, католикам, нельзя болтать всякое дерьмо про ближнего. – Старушка гневно оглядывается, услышав слово «дерьмо».

Кушинг подходит ко мне; тонкие иголки-каблучки цокают по каменным плитам. Она вдруг становится очень серьезной, как вчера, когда вошла на собрание родительского комитета.

– Хочу, чтобы вы узнали об этом от меня, – говорит она и понижает голос до шепота. – Роб уходит в академический отпуск до весеннего семестра.

Я бы удивилась, да вот только, кажется, давно утратила способность удивляться подобным вещам.

– А потом вернется?

– Полагаю, после перерыва он уже возвращаться не захочет. – Она выставляет перед собой ладони. – Это все, что я смогла сделать. Родители и дети его обожают. А поскольку девочка не захотела делать публичное заявление, обвинения кажутся несколько… абстрактными. Но я попыталась, Морин. Правда.

– Да, я вижу.

Она смотрит на потолок с изображением Девы Марии. Та нарисована выше талии, тело окутано облаками, на ней розовое платье и голубой платок на голове. Сразу ясно, что рисовал мужчина, потому что на лице Девы пустое, притворно-безмятежное выражение, не значащее абсолютно ничего, кроме: я здесь, чтобы жертвовать. Жалкое зрелище.

– Можно совет? – спрашивает она, по-прежнему глядя наверх, будто мы в планетарии. – Беспокойтесь о своей дочери. В ваши обязанности не входит тревожиться из-за других детей, вот и не тревожьтесь.

В другой день я бы с ней поспорила. Но бывает, смотришь на человека и понимаешь, что его таким сделало, как, глядя на картину, начинаешь различать отдельные мазки. Ее никто не защищал. И наши дочери этого никогда не поймут. Что мы никогда не были девочками, так и не успели. На краткий миг мы успели побыть детьми, это да. Но ребенок и девочка – не одно и то же. Ребенок – питомец. Девочка – добыча.

– Следующий, – зовет тихий голос. Я поворачиваюсь: старушка куда-то делась, в проемах колоннады пусто. Промозглый сквозняк, что всегда витает в каменных зданиях, проникает в притвор, и Кушинг складывает ладони и дует на них, чтобы согреться. Сложно ненавидеть человека, когда понимаешь, что сделало его таким. Нас сделали такими обстоятельства, над которыми у нас не было власти.

– Ваша очередь. Если опоздаете, священник вам не простит.

– Берегите себя, – говорю я.

– Вы тоже. – Она тянет на себя тяжелую деревянную дверь. Осенний ветер треплет ее волосы. Я слышу стук ее каблучков по каменным ступеням даже после того, как дверь закрывается. Отец Джон окликает меня по имени: знает, что только я опаздываю на исповедь, других таких нет. В исповедальне пахнет ладаном и влажным камнем, и, заняв свое место у решетчатой перегородки, я уже не помню, что хотела сказать.

Прихожу домой; на диване никого, телевизор выключен.

– Дети! – зову я. – Ребята, вы где?

Подбираю с ковра лего Ллойда, снимаю туфли и несу их в руке. Из-за закрытой двери доносится тихое бормотание: наверно, Эм говорит по фейстайму с одной из своих нервных подружек. Клянусь, они обсуждают лишь свои нескончаемые тревоги. Встаю на колени и прислоняю ухо к двери чуть ниже дверной ручки. Матерям-одиночкам всю разведку приходится проделывать самостоятельно.

– …а потом у него возникли дела, и ему пришлось улететь в Нью-Йорк на частном самолете, – слышу я высокий дрожащий голос Эм. – Он хотел взять нас с собой, но в самолете было только одно свободное место.

– А с какой скоростью летит этот самолет? – слышу я голос Ллойда. Он говорит торопясь и взволнованно, слова наскакивают друг на друга.

– Восемьсот километров в час.

– Ого!

– Да. Ты был еще маленький и ничего не помнишь, но однажды он прилетел и привез торт, украшенный огромными буквами «Э» и «Л» и разноцветной посыпкой.