Читать книгу - "Сначала женщины и дети - Алина Грабовски"

нашла в мамином шкафу папку с документами по удочерению. Под анкетами, брошюрами и отчетами лежала крошечная фотография, прикрепленная скрепкой к розовому листку бумаги. Я решила, что, если эта бумажка исчезнет, ее никто не хватится: на ней было напечатано лишь имя биологической матери Лилы и дата ее рождения. Я забрала бумажку, спрятала в ящике своего стола и стала ждать, заметят ли пропажу. Никто не заметил.

В прошлом году Лила спросила, откуда она родом, и я отдала ей эту бумажку. На обществознании в классе составляли семейное древо; Лила отыскала наших ирландских предков на генеалогическом сайте, но кто-то из друзей указал на экран и спросил: а как же твоя настоящая семья? О ней Лила ничего не знала.

Я и раньше интересовалась у родителей, планируют ли те все ей рассказать и когда. Скоро, ответили они, когда я спросила в первый раз; когда время придет, сказали во второй; когда-нибудь, проговорили в третий. Обещаем, мы все ей расскажем, твердили они, а мать всегда говорила, что обещания надо выполнять. Но я должна была догадаться, что, когда взрослые говорят «когда-нибудь», они на самом деле имеют в виду «никогда». А когда говорят «не сломай то-то и то-то», значит, в детстве они сами это сломали.

– Смотрите! – к нам идет папа; в обеих руках у него по красному подносу. – Таких красивых хот-догов я еще не видел!

Лила вплетает последний стебелек и просит меня наклониться. Пушистые головки одуванчиков щекочут мне уши, как тысячи лапок насекомых, но я стараюсь не морщиться.

– Идеально, – шепчет она.

– Пойдемте, девочки, – папа ставит подносы на ближайший стол для пикника. Мать возвращается; телефон торчит из кармана.

Я беру Лилу за руку и подтягиваю к себе.

– Есть вещи, о которых можем говорить только мы, ты же понимаешь? – Я приподнимаю брови, чтобы она уловила намек.

– Да, – беззаботно отвечает она, и мне становится ясно, что ничего она не уловила. Но я не успеваю предостеречь ее прямым текстом: она бежит к столу.

– Лив, – зовет отец и машет мне пластиковой вилкой, и, может, все дело в том, как он произносит мое имя, или в том, как Лила скачет вокруг стола, а мать наклоняется и целует ее в пробор, но я чувствую себя на расстоянии сотен световых лет от них и знаю, что мне уже никогда к ним не вернуться после того, что я сделала. Вкус мятных пастилок, растаявших на его языке, кровь, пропитавшая платье и запачкавшая мне живот, голос мисс Лайлы, спрашивающий, как все началось, Марина, которая думала, что я ее там брошу – а я и бросила.

– Иду, – кричу я, по-прежнему лежа в траве. Я думаю о своем плане, надеясь, что мне полегчает. Я планирую сбежать, когда Лила вернется из летнего лагеря. Родители будут слишком заняты, слушая рассказы об ее вдохновляющих приключениях, и я смогу ускользнуть незамеченной. Сяду на поезд из Бостона в Брансуик и попрошу ребят из колледжа, что вечно там ошиваются, подбросить меня до Бар-Харбора. В Бар-Харборе полно отдыхающих, я уже подыскала отель, предоставляющий сотрудникам бесплатное проживание; устроюсь туда и заработаю денег. Покрашу волосы в синий, и никто меня не узнает. Стану новым человеком, назовусь Даной или Тесс.

Но мне не становится легче, когда я думаю о плане, потому что в нем куча проблемных мест. Например, мне надо будет где-то добыть новый телефон, чтобы родители не отследили старый; сделать так, чтобы они не смогли заморозить мою дебетовую карточку; придумать, где жить до того, как устроюсь на работу в отель, что делать, когда кончится лето, и что сказать Лиле. Марина могла бы помочь решить эти проблемы: она ненавидит сюрпризы и любит планы. Но Марина со мной не разговаривает. А даже если бы и разговаривала, сказала бы: ну ты и дура.

– Оливия, иди обедать, – кричит мама. – Нам уже надо ехать. – Отец многозначительно смотрит на нее и что-то шепчет ей на ухо: небось «полегче» или «все в порядке, Дженет». Он такая рохля.

Я отталкиваюсь от земли и отряхиваю джинсы. На улице жара, солнце греет, как электрический обогреватель. Когда я сажусь рядом с Лилой, та протягивает мне сморщенный розовый хот-дог; с него капает вода, и от одного его вида меня чуть не выворачивает.

– Не хочу, – говорю я и отдаю ей хот-дог.

– Что значит «не хочешь»? – спрашивает мать. Она так быстро жует свою сосиску, будто соревнуется с кем-то на скорость. – Нельзя ничего не есть.

– Он вкусный, – говорит Лила: ей-то, естественно, нравится уминать разваренные хот-доги из придорожного киоска посреди Нью-Гемпшира, где «даже дышится как-то свободнее».

– Да не хочу я, – я толкаю клетчатую бумажную лодочку с хот-догом в центр стола, и на соус тут же садится муха.

Отец поворачивается к маленькому киоску, где двое пацанов принимают заказы.

– Может, хочешь что-то другое? У них есть сэндвичи.

– Нет, просто жарко очень. Нет аппетита.

– Жарко и нет аппетита! – восклицает мать. – Простите, не знала, что у нас тут особа королевских кровей.

Лила смотрит на меня, вскинув брови. Она никогда не понимала мамин сарказм.

– Все в порядке, Дженет, – бормочет отец, уткнувшись в свой хот-дог. – В самом деле довольно тепло.

– Довольно тепло! – фыркает мать, но я не слышу продолжения тирады, потому что встаю и ухожу к машине, закусив губу до крови и втягивая ту часть живота, которую он гладил, прежде чем найти то, что ему нужно. Я ничего не говорю, мне так стыдно за себя, что мать уже не сможет сделать хуже. Я знаю, почему он меня выбрал. Он учуял во мне червоточину; мать тоже ее чует.

Уже скорчившись на тротуаре и вынимая осколки стекла из раны на костяшках, понимаю, что ударила кулаком в зеркало заднего вида. Сердце бьется так бешено, что нёбо дрожит, но вместе с тем меня охватывает безмятежная пустота, как после пробежки, когда набегалась до тошноты. Я касаюсь пальцем пореза. Кожа торчит ошметками, как бахрома на рваных джинсах. Мать с отцом меня прибьют.

– Что это? – слышится за спиной папин голос. – Боже, ты не поранилась?

– Вы издеваетесь? Какого черта, Оливия? – Я смахиваю на землю кровавые осколки. Как директор старшей школы в католическом городе с критическим уровнем пьянства и наркозависимости, мать должна была повидать всякое, но она притворяется, что в шоке.

Я вижу лишь белый солнечный свет на месте их лиц, а потом Лила кладет руку мне на плечо.

– Ливи? – спрашивает она. Я хлопаю ее по руке: она слишком близко.

– Не сейчас, – бормочу я, – не сейчас.