Читать книгу - "Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских"

дороги, в ходе которого Сашка произнесла пророческую фразу: «Ты, Катька, дедовщину разводишь... коздрюльскую».

Некоторые вещи не меняются. Десять лет спустя я по-прежнему разводила коздрюльскую дедовщину. «У-у-у, коздрюлиты!» — ворчала я, стаскивая в кучу разрозненные реликвии коздрюлизма. Табориты выступали в поддержку коздрюлитов всем табором, луддиты — всем луддом, гуситы — всем гусом... Но я была неумолима. Тяжёлой поступью я двигалась по дому со средством для мытья посуды и грозила коздрюлитам как могла.

И вот оплот коздрюлизма был повержен. Чистые, приемлемые коздрюльки громоздились аккуратным зиккуратом. Мы с Дашкой налили в таз кедрово-берёзового кипятка и пошли сидеть на высоком крылечке второго дома — старого, бирюзового, до самой крыши заросшего хвощами и незабудками, дома с полем люпинов, с могилой кота, с бирюзовыми бочками дождевой воды и одичавшей клубникой — дома, в котором в последнее время обитало племя независимых подростков.

Светило вечернее солнце, и в его лучах всё казалось вечным. Ноги, сложенные в таз, предвещали зарю возрождения. Мы говорили о прекрасном — о родниках, грибах и голубике.

Дашка ласково провела рукой по перилам:

— Какой красивый дом. Такой старый.

Чешуйки краски отваливались с перил в такт её словам, а высокая старая ёлка одобрительно постукивала веткой по крыше и водосточному жёлобу.

— Очень красивый, — сказала Дашка. — Но я никогда не была внутри. Я зайду? Хочу посмотреть, как живут подростки.

И мы зашли. Подростки как раз были на заработках, поэтому мы будто попали в музей после закрытия. Стопка манги. Стопка комиксов. Лоскутные покрывала. Спальники. Пара молотков.

— Вижу, подростки живут хорошо! — оптимистично сказала Дашка и покосилась на меня.

Я стояла как громом поражённая. Рот мой открывался, но из него вырывалось только недоброе бульканье. Я смотрела на стол. Стол ломился от широкого, хлебосольного, фамильного... да-да-да! Изведённого мною, как я думала, под корень коздрюлизма!

Мы аккуратно прикрыли дверь и вышли из обители свободных подростков. Мой перфекционизм был вдребезги разбит, но я верила, что ещё восторжествую.

Я чувствовала себя распоследним джедаем, джедающим ближнего своего во имя добра. Борьба грозила перейти на новый виток. Но не перешла.

От непримиримой вражды нас спасли две вещи — саморефлексия и наступление нового времени.

— Кстати, — спросила Марта, — в чём отличие коздрюлитов от коздрюлистов?

— Коздрюлята — дружные ребята... Ой, нет! Коздрюлиты — мятежные ребята, а коздрюлисты — скорее деятели искусства.

— Кстати! — вклинилась в разговор Сашка. — Вы часом не знаете, что за деятель искусства накрепко забил немытую сковородку в среднее отделение стола? Теперь она останется там навсегда — я не смогла её вытащить.

Мы не знали. В этот момент у каждого появились смутные сомнения. И я, почётный борец с коздрюлизмом, не могла утверждать, что это не я. Может быть, и я. Борьба со злом на глазах меняла формат, превращаясь в борьбу с собой.

— Оцените, какой минимум выразительных средств понадобился автору, чтобы создать настолько выразительное художественное высказывание, — одобрительно заметила я. — Это был коздрюлист-акционист! Коздрюлист-минималист! Короче, истинный талант. Надеюсь, это всё-таки не я. Хотя уверенности нет.

Рубикон был брошен, жребий перейдён. Наступало новое время. Коздрюлизм на глазах становился направлением искусства, видом спорта, хобби, общественно-политическим движением, научной концепцией...

Сопротивление было бесполезно. В мире воцарилось разнообразие. Коздрюлист-нигилист отрицал необходимость существования чистой посуды. Коздрюлист-софист обосновывал, что немытые миски — это не коздрюлизм вообще. Коздрюлист-эксгибиционист с порога демонстрировал всё, что у него не помыто. Коздрюлист-садист принуждал ближних перемыть Гималаи посуды, а коздрюлист-мазохист в итоге делал это сам. Коздрюлист-сюрреалист ставил жаровню на хрустальный бокал — и она не падала, а стекала, как часы Дали. Коздрюлист-иллюзионист умудрялся создать впечатление, что в доме чисто. Коздрюлист-анархист, объединившись с коздрюлистом-экстремистом, творил хаос и анархию. Коздрюлист-программист прицельно загаживал пространство около компа чашками и крошками. Коздрюлист-дарвинист создавал теорию эволюции чистой посуды в грязную. Коздрюлист-натуралист изучал повадки таракана. Коздрюлист-утопист верил, что посуда может оставаться чистой. Коздрюлист-сентименталист отказывался мыть наиболее трогательные сковородочки. Коздрюлист-перфекционист не оставлял ни одной чистой тарелки вообще. В общем, каждый мог самовыразиться, каждый находил себе дело по душе.

...На веранде цветут маленькие розы. Чуть правее — вазон для грибов. В нём нет грибов. В нём листья, ветки, бытовые отходы, которые с грибов нападали. Рядом с вазоном — две коздрюльки, символ неизбежности. В коздрюльках — неведомое. «Что так сердце, что так сердце растревожено?» — внезапно спрашивает меня ноутбук. Я не ожидала вопроса, но ответить могу. Некоторые вещи не меняются. Моё сердце раскоздрюлено... Тьфу ты, растревожено! Моё сердце растревожено коздрюлизмом. Но я знаю, как его успокоить. Держись, коздрюлька! Я иду!

Роза и облако

Поздним-поздним вечером меня занесло на глухую окраину. Шёл дождь, фонарей было мало, людей не было вовсе. Я долго ходила среди гаражей в поисках места, где можно подняться на пригорок, а дождь даже не падал, он висел в воздухе микроскопическими невесомыми каплями, и было тепло, и почему-то хотелось надеяться и волноваться.

На пригорке меня ждали дома со странными протяжёнными арками, внутри которых есть небольшие лестницы. Было странно и пустынно. И тут я увидела разноцветный огонь в высоте. С берёзы сбегал световой водопад, а у его истока, на верхушке, в кроне, горела световая роза. Она так сияла и мигала, что походила на губы, которые говорят беззвучно и всю ночь не умолкают.

Я долго слушала, что говорит роза в пустоте и молчании ночных окраин. И тут за спиной раздались шаги командора. Из темноты надвигалась чёрная фигура. В руках у неё было облако. Средних размеров, белейшее, кучевое. Облако светилось вопреки темноте. Было видно, какое оно мягкое, какое оно воздушное.

После разговоров с розой, освещающей ночь с верхушки берёзы, я совершенно нормально отнеслась к появлению чёрного человека с облаком. Человек сделал ещё несколько шагов, и стало очевидно — это решительная, высокая, суровая старуха в чёрном. Облако в её руках было таким невесомым, таким пушистеньким, что, если бы она положила его на воздух, оно бы так и лежало на нём, тихо плыло бы, покачиваясь от ветра.

Тут я услышала, как облако дышит. Посапывает. Старушка сделала ещё шаг, и я увидела, что облако смотрит. Это был ослепительно белый, идеально расчёсанный пекинес. Что, впрочем, никак не отменяет того, что он был облаком, готовым к полёту.

Пекинес дышал. Бабка держала его, как уникальное облачко, доставшееся ей с неба. А над всем этим светилась роза и не прекращала говорить молчанием сквозь