Читать книгу - "Одинокая ласточка - Чжан Лин"

так, что командир отряда погиб на моих глазах, я должен был заняться похоронами – похоронами без участия тела. Увы, я смог сделать это лишь через шесть-семь лет после его смерти.

Едва освободившись из тюрьмы, я с большим трудом, по обрывкам воспоминаний, отыскал деревню командира и сообщил его жене, что с ним случилось. Она по-прежнему жила в его родительском доме, его сын подрос, мальчику было лет семь или восемь. Услышав новость, она не заплакала, только покривила рот и сказала:

– Умер, и хорошо. Был бы жив – навредил бы ребенку.

Я заметил, что у нее во рту почти не осталось зубов. Я хотел добавить, что командир отряда спрыгнул с корабля, чтобы вернуться домой и взглянуть на нее и на сына, но в итоге промолчал. Она была права, будь командир жив, он навлек бы на свою семью беду, точно как я.

Той ночью я вспомнил и о тебе, Иэн. С тобой все было по-другому, мне не приходилось метаться между шевроном, личным номером и фамилией с именем, потому что с первой же секунды, как нам тебя представили, я знал, что ты Иэн Фергюсон. Позже, когда мы сблизились, ты разрешил называть тебя Иэном. Но то наедине, а на занятиях я, как и раньше, использовал почтительное “мистер Фергюсон”. Тебя выделяли спокойствие и уверенность, которых не было у нас; когда ты шагал, твои ноги поднимали ветер, потому что ты нес с собой свое настоящее, данное отцом и матерью имя. А еще ты нес свою высокую, крепкую, внушающую трепет фигуру человека, который вырос на говядине, куриных яйцах, сливочном масле и сыре. Мы-то круглый год набивали животы кашицей, редькой и солеными рыбьими головами.

В то время тебя и китайских курсантов разделяла высокая стена, имя которой – английский язык. Я отличался от других, потому что школа, где я учился, была миссионерской, с уклоном в западные науки, и то знание английского, которое она мне дала, уже изрешетило нашу с тобой стену. Я забыл, как мы пролезли сквозь эти отверстия? Ты перебрался на мою сторону или я перебрался на твою? Так или иначе, мы всегда могли встретиться и пожать друг другу руки. Позже я научил А-мэй всем тем английским словечкам и выражениям “с изюминкой”, которые я от тебя услышал. Став потом студенткой, А-мэй без колебаний опробовала их на старомодных университетских профессорах. Они каждый раз теряли дар речи и таращились на нее как на безумную марсианку.

Сна не было ни в одном глазу, поэтому я встал, подошел к окну, отвернул край бамбуковой шторки. Луна не была полной, но светила ярко, и я разглядел на ней слабые тени, похожие на павильоны или горные гряды с монохромных картин. Почуяв первые запахи лета, насекомые начали робко распеваться. Их стрекот то смолкал, то снова повторялся, и всякий раз, когда звуки возвращались, луна будто бы вздрагивала, как от испуга. Я и раньше смотрел на луну, но я впервые делал это с таким спокойствием на душе. У меня не было наручных часов, не было календаря, не было газет, не было радиоприемника, отныне только свидания с луной могли напоминать мне о ходе времени. Я не знал, сколько еще раз мне придется встретиться с луной, прежде чем я вновь увижу солнце.

Я приподнял шнур бамбуковой шторки и завязал на нем узелок. Так я обозначил первый свой день в этой до боли знакомой клетке.

Потекла затворническая жизнь, каждый день которой отмечался новым узелком на шнуре. Пока было светло, в переднюю часть дома все время кто-то наведывался, и А-янь, боясь, как бы А-мэй не помчалась на мою половину, загораживала проход шкафом. Лишь вечером, когда уходили посторонние, когда убиралась табличка и запирались ворота, А-янь двигала шкаф на место.

Приходя, А-янь трижды легонько стучала по оконному стеклу, один раз медленно и два раза коротко, как мы с ней условились, после чего я поднимал бамбуковую шторку и открывал окно. Она передавала мне кастрюлю с едой и ведро колодезной воды. Еды, которую она приносила каждый день, хватало на завтрак, обед и ужин, а вода предназначалась не только для умывания и полоскания рта, но и для охлаждения недоеденного: на улице становилось все жарче, пища могла испортиться за ночь.

Я не видел, что происходило в передней части дома, зато я мог это слышать. Кроме пациентов, к А-янь заглядывали женщины с детьми на руках – просто поболтать. В деревне жизнь скучная, однообразная; когда у женщин находилось свободное время, они шли к А-янь, усаживались, смотрели, как она принимает больных, делились домашними новостями – все лучше, чем сидеть на кухне у свекрови под носом. Говорили обычно гостьи, А-янь молча слушала, изредка смеялась или вставляла пару слов. Я с изумлением обнаружил, что А-янь, которая покинула Сышиибу пять-шесть лет назад и только недавно вернулась, уже завоевала доверие этих женщин. Они будто бы закрыли глаза и на то, что ее тогда обесчестили японцы, и на ее пригульного ребенка, который не знает имени отца, они уже не помнили, как они сами были к ней когда-то жестоки.

По словам моей мамы, на второй день, как А-янь поселилась в Сышиибу, у ее ворот появилась та самая табличка про “доктора Яо”. Поначалу никто не верил и никто к ней не заходил. Позже один ребенок заболел лихорадкой, и сколько бы его ни таскали по лекарям, сколько бы ни поили отварами, все было впустую. Видя, что сын еле дышит, родители от безысходности принесли его к А-янь. Та лишь достала из склянки с какими-то иностранными письменами пару-тройку белых шариков мельче гороха, велела их проглотить, и лихорадка неожиданно отступила. После этого А-янь признали искусной целительницей.

Перед отъездом пастор Билли оставил ей сумму, которой хватило бы на несколько лет, А-янь добавила к ней выручку с продажи чайной плантации, а затем нашла кого-то, кто на черном рынке обменял ее деньги на американские доллары. Она далеко не бедствовала. Табличку о приеме больных она поставила с другой целью. У нее не было четких расценок, оплата лечения была добровольной, самое большое, что она могла запросить, это покрыть себестоимость западного лекарства. Поэтому к дверям А-янь то и дело подкладывали мешок шлифованного риса, узелок с куриными яйцами, корзину свежих овощей и фруктов, даже потроха, которые остались после убоя свиней. Своим мастерством А-янь мало-помалу покоряла сердца деревенских женщин, добиваясь, чтобы они запомнили ее добро и забыли о ее дурной славе. Причем только женщин, мужчины