Читать книгу - "Одинокая ласточка - Чжан Лин"

Меня одолела тоска, и я опять погрузился в сон. На сей раз его прервал стук капель дождя об оконный переплет. Природа в том году чудила, шел сезон дождей, но почти все время было ясно. Это был первый дождь, который я услышал с тех пор, как заперся в темной комнате.

Взяла ли А-янь соломенный плащ? Если не распогодится, думал я, А-янь вряд ли успеет сегодня домой.

Вскоре я понял, что меня потревожил не шум дождя, а голос, который его оседлал:

Горюшко горькое!

С неба звезда упадет —

С земли человек уйдет…

Это был похоронный плач. В деревне снова кто-то умер. Сколько я себя помнил, в Сышиибу на похоронах всегда лил дождь, как будто Небо приберегало для людей свои слезы.

Сотня провожает одного, но я знаю, что он возвратится.

Ты ушел сегодня – завтра вновь суждено тебе переродиться…

У голоса был тонкий, высоко задранный хвост – ни дать ни взять обезьяна кричит.

Это пел Плешивый.

После того как я его избил, он несколько дней отлеживался на кровати, прежде чем снова смог ходить. Потом ему в деревне стало совсем нечего есть, и он убежал в горы к родной матери-шэянке. Мать увидела, что сын вечно болтается без дела, продала часть своих серебряных украшений и подыскала ему слепую на один глаз жену, надеясь тем самым угомонить его и привязать к дому. Плешивый уже давно не возвращался в Сышиибу, а тут, должно быть, семья покойного позвала его голосить на погребении.

От этого обезьяньего воя по спине пробежал холодок. Утром скорпион завязал у меня на сердце узел, теперь к старому узлу добавился новый.

Я уже не сомневался, что А-янь принесет дурную весть.

А-янь вернулась в сумерках. Отворилась дверь, и я услышал, как снимают крышку с глиняного чана, как зачерпывают воду и жадно пьют крупными и мелкими глотками.

– Мама, кушать! – выпалила А-мэй прямо с водой во рту.

– Скоро разведу огонь, – сказала А-янь.

– Кушать хочу. – А-мэй проглотила воду, и ее голосок огрубел.

– О предки! Минуту дай, обслужу тебя!

В кухне зазвучали шаги А-янь, она, судя по всему, промывала рис, подкладывала дрова, разводила огонь. Натужно запыхтели меха, затрещали, облизывая края котелка, огненные язычки.

Я пытался угадать по голосу А-янь, какую же она принесла новость, но ее тон оставался ровным, в нем не было ни изломов, ни всплесков. Она не торопилась на мою половину – потому что считала, что запирать ворота в час, когда все заняты готовкой ужина, было бы слишком подозрительно? Или потому что еще не решила, как сообщить мне дурную весть? Мне казалось, что огонь, который раздувают меха А-янь, не рис варит, а мою стойкость поджаривает. Я сгорал от нетерпения.

От глаз моих ушей в эту минуту не было никакого толку, я даже не понял, что в дверь А-янь вошел человек. Вообще-то слово “вошел” тут совсем не к месту, потому что я абсолютно не слышал его шагов. Скорее уж в дом вплыла бесшумная безногая тень. Судя по раздавшимся следом голосам, человек встал за спиной А-янь, напротив А-мэй.

– Так ты и есть А-мэй? А ведь не врет старая поговорка, что дитя без отца только хорошеет, – сказал он.

Голос – точно острый перец, развешенный высоко под карнизом на просушку, ни мужским его не назовешь – слишком женоподобный, ни женским – слишком похож на обезьяний.

Я сразу понял: Плешивый.

– Ты что тут делаешь? – А-янь так испугалась, словно увидела призрака.

– Я принес А-мэй клетку с большущим сверчком, – сказал Плешивый. – Он фиолетовый, таких почти и не сыщешь, редкость. Повесь его над кроватью, лунной ночкой он тебе до рассвета будет колыбельные петь.

А-мэй, вероятно, не удержалась и протянула руку, но отдернула ее после маминого окрика. В тоне Плешивого засквозило смущение.

– А-янь, сестренка, я пришел поговорить с тобой о… том самом. – Его голос наконец сделался ниже, спустился с высоких нот похоронного плача на землю. – Виноват я перед тобой, у меня ведь не было тогда ни с кем, мне… мне не терпелось.

А-янь молчала.

– Да, я обидел тебя, но мне и самому досталось. Этот сучонок А-ху так меня отделал, что мне до сих пор больно на ногу наступать. Зуб за зуб, мы с тобой в расчете, ты уж не держи на меня зла, – добавил Плешивый.

А-янь по-прежнему не отвечала, я слышал лишь, как отдуваются меха, как булькает котелок, источая соблазнительный аромат риса.

Мой живот неожиданно заурчал, бесстыдно и громко, на весь двор.

– Ладно, зла не держу, возвращайся в горы, – в конце концов проговорила А-янь.

– В горы? – хмыкнул Плешивый. – Какое там житье? Летом такая жарень, что сало плавится, зимой холодрыга, того и гляди яйца отморозишь. Нет, я рано или поздно вернусь в Сышиибу.

Меха А-янь вдруг застыли. Я почти слышал, как волоски на ее теле со звоном превращаются в иголки.

– Живи где хочешь, только с этого дня я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь, – холодно сказала А-янь.

Что-то загромыхало, как будто табурет потащили за ножку. Когда Плешивый снова заговорил, его голос звучал уже откуда-то снизу – видимо, он сел рядом с А-янь.

– А мне кажется, ты до сих пор на меня злишься. Знаешь, из всех женщин, всех девушек Сышиибу ты одна мне нравилась. Вы тогда богато жили, ты была богиней луны, а я – личинкой на дне выгребной ямы, ты в мою яму даже срать бы не стала. Скажу тебе проклятую правду: когда я узнал, что японцы тебя попортили, я втихаря порадовался. Ну, думаю, наконец и ты скатилась на мое дно, теперь и тобой все кругом брезгуют. Вот я и решился к тебе подойти.

А-янь вскочила, табуретка с грохотом опрокинулась.

– Не смей болтать эту чушь при ребенке! – Она сплюнула, будто ей в рот случайно попала муха.

Судя по всему, мамин вид напугал А-мэй. Ее голосок съежился – вот-вот расплачется.

– Мама, ку… кушать хочу, – пролепетала она.

– “Кушать, кушать, кушать”, только и знаешь, что кушать! – взорвалась А-янь. – У тебя руки от безделья жиром сочатся. Нет чтобы хоть щепки с полу собрать! Кому надо кормить такую лентяйку?

Столь суровую отповедь А-мэй слышала от мамы впервые. Она даже позабыла, что хотела заплакать.

Плешивый тоже примолк. У него в горле будто что-то застряло, он несколько раз прокашлялся, чтобы избавиться от этого комка.

– Сестренка,