Читать книгу - "Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман"

— За то, что я из чтецов ушел.

— Ты знаешь, — ответил Кесарий, кладя руку на плечо ритора, — мы как-то с моим египетским другом Миной видели на рынке дрессировщика с удивительной обезьяной. Она была одета в хитон и делала вид, что читает книгу. Он уверял зевак, что эта обезьяна в самом деле умеет читать и просил за нее очень большую цену. И тут кто-то из толпы стал бросать ей орехи, финики и всякие сласти. Тогда обезьяна — что с нее возьмешь? — бросила книгу и под общий хохот стала собирать эти подачки, пачкая и задирая свой хитон…

— Это ты к чему? — насторожился Рира.

— Это я к тому, что нет ничего хуже быть послушной обезьяной.

— Так я же… я же непослушный!

— Ну вот, ты и понял, почему я тебя не презираю! — засмеялся Кесарий.

Рира тоже, не сразу, но засмеялся.

— Говорят, что у обезьяны смешная душа, помещенная в смешное тело[164], — сказал он. — На меня похоже, да?

— Ты — честный юноша, — сказал Кесарий. — Ты не можешь притворяться, и это говорит о твоем благородстве.

— Спасибо тебе, Кесарий, — прочувствованно произнес Григорий-ритор.

— Послушай, — вдруг спросил его Кесарий, — отчего вы зовете Петра «Ватрахионом»? Я забыл что-то. Давно у вас не был.

— А, это потому, что он, когда маленьким был, на животе спал, ноги сложив, как лягушонок. Говорят, что это от глистов бывает, правда? И еще у него глаза большие. И еще он как-то в пруд упал, наглотался головастиков. Крат его спас. Вытащил на берег, а тот головастиков выплевывает. Поэтому мы его и зовем до сих пор «лягушонком». Когда мама и Макрина не слышат.

— Понятно, — снова ответил Кесарий.

— Останешься у нас на недельку? — умоляюще спросил Рира.

— Нет, завтра рано утром уеду. Нельзя надолго отлучаться из легиона.

Рира вздохнул.

— А Митродор ведь тоже в Александрии учился? — спросил он. — Риторике, кажется. Он оттуда эту свою певицу привез, Лампадион.

— Я устал, — неожиданно резко ответил Кесарий. — Пора спать.

— Ладно, спокойной ночи, — немного удивленно ответил Рира. — Пойду сестрицу от сирийцев забирать. Проводить тебя до твоей спальни?

— Найду, — ответил Кесарий, и Рира скрылся во мраке жаркой июльской ночи. Кесарий пошел по саду среди звенящих цикад и аромата ночных цветов. Ночные бабочки летели на свет факелов, при которых сидели на лужайке сирийцы. Оттуда доносилось пение:

О, если не Бог Он — кто солнце в полудне затмил,

И если не Сын Он Мариин — то кто был распят?

О, если не Бог Он — то как Он из гроба восстал,

И если не Сын он Мариин — чьи язвы Фома осязал?

+++

Ранним утром кто-то окликнул Кесария через окно.

— Шлама, ахи![165]

— Шлама! — ответил Кесарий, засмеявшись. — Заходи, Салом!

— Вот, Сандрион, ахи, — заговорил Абсалом по-сирийски, ведя за собой большеглазого подростка в заплатанном хитоне, — его зовут Аба. Хочет он себя в рабство продать. Может, ты его и купил бы? У тебя бы ему было хорошо… А то и оставил бы здесь — мы бы с ним вместе жили, я его за конями научил бы ходить, он смышленый. И песни бы вместе пели.

— Да, да! — закивал Аба, чуть не плача и с надеждой глядя на Абсалома и Кесария.

— Его семья разорилась, отец велел ему в рабство продаваться. Он средний сын, не старший, не младший, потому его и выбрал. Вот приедет домой — и на рынок. А так бы деньги передали бы с остальными — и все. Ху шавра тава[166], — добавил Абсалом.

— Не отец велел, я сам решил! — запальчиво произнес юноша.

— Саломушка, зачем же в рабство-то его… — произнес Кесарий. — Сколько твой отец задолжал?

— Ой, много, господин Кесарий, много! — покачал головой Аба. — Шесть золотых монет.

Его большие черные глаза стали влажными.

Кесарий позвал раба и велел ему принести свой дорожный кошель, расшитый египетским узором из фениксов, достал из него десять монет и подал юноше.

— Вы меня… покупаете? — радостно прошептал тот.

— И не собираюсь, — ответил Кесарий нарочито строго. — Мало ли что Абсалом придумает. Это твоему отцу… а это — тебе, — он достал еще шесть золотых монет.

Аба зашатался — ноги его подкосились. Он упал на колени, но Кесарий и Абсалом подхватили его.

— Не надо, — тихо добавил Абсалом. — Ну, ступай, Абба.

— Ты нарочно меня разжалобить хотел, Салом? — спросил Кесарий.

— Все говорят, Сандрион, что ты изменился в Новом Риме… — проговорил сириец.

— Все! Хорошо ты сказал — «все»! Папаша говорит, ты хочешь сказать?

Абсалом встрепенулся, но не ответил.

— Ты хочешь сказать, что ожидал того, что я куплю это мальчишку и сделаю рабом? — гневно продолжил Кесарий.

— Не знаю, Сандрион, — честно признался сириец.

— Брат мой! — воскликнул Кесарий. — Пусть то, что он не стал рабом, будет знамением того, что ты получишь свободу!

Он обнял сирийца за плечи, а тот обнял его, и они стояли так долго, молча, в предрассветной дымке.

— Даже если это не получится, брат мой, — сказал Абсалом наконец, — спасибо тебе.

— Получится, брат! — твердо произнес Кесарий.

— Знаешь, Афродита Урания принесла двенадцать щенков. Уже прозрели. Все красивые, на мать похожие, — вдруг сказал Абсалом и засмеялся. Кесарий тоже засмеялся.

— Урания — умница, такая замечательная собака… Будешь, брат, ее щенков теперь без меня растить, я дома долго не покажусь… Наверное, возьму одного пса в Новый Рим потом. А как лошадки?

— Лошади в имении все здоровы. Но покажи мне своего коня, брат мой, — попросил Абсалом. — Это тот, про которого ты писал, что купил недавно?

— Нет, это Буцефал, — засмеялся Кесарий. — Я без него никуда.

— Ахи, ты бы Митродора уговорил, чтобы он Лампадион отпустил, — вдруг сказал Салом. — У нее фтиза начаться может, у нее здоровье слабое. Она в общину дев поступить хочет, сама мне говорила…

Кесарий молча отвел глаза.

— От Митродора ей нет вреда, — наконец, сказал он. — Он философ.

Салом покачал головой.

— А почему ты вчера говорил, что Предтеча ел жуков? — спросил вдруг сириец.

— Как почему, Салом? в Евангелии написано, что он ел акрид, — недоуменно ответил Кесарий.

— Акриды — это такие съедобные коренья, — наставительно произнес Салом. — Просто греческий переписчик не понял арамейское слово и неправильно записал.

+++

…Девушки кормили с руки гнедого Буцефала, а он поглядывал на них умными глазами и тщательно пережевывал медовые соты, пока в них не заканчивался мед, прежде чем выплюнуть воск в их ладони.

— Хана иппос миаттар