Читать книгу - "Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи - Михаил Геннадьевич Агапов"

организационной работой, привычка решать задачи «кавалерийским наскоком», склонность к переоценке своих способностей и возможностей, чрезмерный оптимизм в отношении будущего, выраженный эгоцентризм с элементами нарциссизма и (как будет показано дальше) высокая восприимчивость к конспирологическим объяснительным моделям, наконец, конфликтность характеризуют нашего героя как акцентуанта с заостренными гипертимными (сверхактивными) личностными чертами (по классификации Леонгарда – Личко). Возможно, обмороки, о которых упоминали друзья М. К. Сидорова и которые он сам описывал1250, были проявлениями абсансной (бессудорожной) эпилепсии, вызванной опухолью мозга1251. Интересно, как разнятся воспоминания современников о М. К. Сидорове – для одних он воплощал в себе все лучшие человеческие качества, был настоящим патриотом, выдающимся преобразователем мира и так дальше, а для других – наоборот, бесполезным человеком, авантюристом, только мешавшим другим заниматься полезными делами. Средних оценок не встречается. Так чаще всего и воспринимаются окружающими акцентуированные личности. В периоды масштабных социальных трансформаций, подобных тем, которые Россия переживала в эпоху Великих реформ, такие люди нередко становятся популярными общественными деятелями и политиками1252. Богатое воображение помогает им генерировать идеи, страстность – увлекать людей, искренняя убежденность в своей правоте – четко обозначать противников, все вместе – мобилизовать сторонников. В следующей главе мы рассмотрим общественно-политическую деятельность «партии» «ревнителей Севера» во главе с М. К. Сидоровым во второй половине 1860-х годов.

Глава 5

Северный вопрос

Мне кажется, что мы снова когда-нибудь и, быть может, даже скоро, снова воротимся к Северу, занявшись и увлекшись теперь Югом. Культура, разумеется, вся за Югом, но и здесь может быть добрая жизнь для русского неизнеженного человека, который недаром прежде стремился сюда, на Север, словно закаляя себя, чтобы стать сильным властелином такой обширной страны, как теперь Россия.

Носилов К. Д. На Новой Земле: Очерки и наброски. М., 1903. С. 318

5.1. «Прямые наши выгоды»: полемика о природных ресурсах Севера России

В январе 1869 года мещане Сумского посада Кемского уезда Архангельской губернии Михаил и Федор Воронцовы подали в Министерство иностранных дел Российской империи от лица жителей Поморского края прошение «в отношении запрещения норвежским подданным производить промыслы» на Мурманском берегу, Новой Земле, островах Колгуев и Вайгач. Жалуясь на разорение со стороны норвежских добытчиков, «отнимающих прямые наши выгоды», и будучи уверенными, что «по международному праву… промыслами в этих областях должны бы заниматься только русские подданные», они просили министра иностранных дел «сообщить через кого следует норвежскому правительству, чтобы оно воспретило своеволие своим подданным»1253. Это была далеко не первая жалоба поморов на норвежскую промысловую экспансию в Баренцевом, Белом и Карском морях. Протекционистские, по своей сути, требования поморских промысловиков шли вразрез с господствовавшими в рассматриваемый период принципами фритредерства, согласно которым независимость политики от экономики являлась важнейшим правилом международных дел1254. Российское Министерство иностранных дел было готово «простирать притязания на исключительное право рыбной ловли» для российских подданных только в Белом море, «так как оно до известной степени может считаться заливом и омывает одни только русские берега» и в пределах «трехмильного расстояния от берегов» во всех остальных случаях «как предела того водного пространства, которое по международному праву признается территориальным морем»1255. Вплоть до последней четверти XIX века, когда российское правительство предприняло первые шаги по колонизации Новой Земли, арктические воды считались международными, а архипелаги – «ничейными»1256.

В свою очередь, поморы расценивали бездействие властей как сознательную «сдачу» Северного края. Положение последнего как «двойной периферии» (российской и скандинаво-североевропейской)1257 способствовало широкому распространению в среде поморов отмеченной Н. Я. Данилевским (1822–1885) в его главном труде двойной же «недоверчивости и подозрительности»: как по отношению к предприимчивым соседям, так и по отношению к российским чиновникам, подкупленным, по убеждению поморов, иностранцами1258. Мощный подъем норвежских полярных промыслов опирался на благоприятные навигационные условия Баренцева моря1259, инвестиции шведско-норвежской буржуазии, обеспечившие передовое для своего времени оснащение норвежских судов1260, и, в не меньшей степени, на предприимчивость и смелость их команд. Последнее обстоятельство видный деятель ИРГО, автор программы русских полярных исследований, П. А. Кропоткин считал решающим: «Командиры военных кораблей, скованные ответственностью морской службы, никогда не рискнули этого [выйти в Карское море] сделать»1261. Норвежская экономическая экспансия воспринималась промысловиками Архангельской губернии тем более болезненно, что в 1860-х годах Север Европейской России переживал явный упадок. А. А. Кизеветтер отмечал в этой связи:

Вообще, после Восточной войны осязательнее почувствовались торговым миром все те естественные преграды, которые препятствовали оживлению Архангельской внешней торговли, – преграды, при существовании которых открылись другие более удобные пути для отечественной коммерции. И в самом деле, удаленность Архангельска от хлебородных местностей России, слабое заселение прилегающих к порту местностей, и, главное, дурное состояние путей сообщения, т. е. постепенное засорение и ухудшение С. Двины – этой единственно дешевой дороги, по которой сплавляются все грузы к Архангельску – не могли, конечно, не повлиять на торговый застой, когда явились при том в России железные дороги, связавшие рельсовым путем наши промышленные центры, откуда с быстротою и удобством стали передвигаться грузы ко всем портам, кроме Архангельска. Эти-то железные дороги и оттянули от Архангельского порта значительную часть предметов отпуска. Поэтому сумма торговых оборотов стала сокращаться, а более значительные капиталы направляться постепенно к Петербургскому порту1262.

Ситуация фрустрации порождала характерный для поморов и их защитников алармистско-конспирологический дискурс о Северном крае. Этот дискурс был воспринят В. Н. Латкиным и М. К. Сидоровым, развернувшими во второй половине 1860-х годов бурную деятельность по привлечению внимания общества, деловых кругов и органов власти к проблемам Севера России. Они были не первыми и не единственными деятелями, выступавшими за мобилизацию предпринимательских и государственных ресурсов с целью «оживления» Северного края. Сами себя они считали последователями архангельских купцов, ратовавших «за наших поморов, за естественные богатства нашего Севера» и хлопотавших «о развитии морских и других промыслов и мореходства на Севере»: В. А. Попова (1776–1848(?)), И. С. Вавилова (?–1856), И. А. Богуслава (Беломорского) и др.1263 Выход В. Н. Латкина и М. К. Сидорова на общественную сцену был в известной мере подготовлен яркими публикациями сибирского купца Г. В. Колмогорова1264, литератора-путешественника С. В. Максимова (1831–1901)1265 и др., создавшими почву для всхода русской нордофилии. Однако благодаря своему авторитету деловых людей, одаренных, по мнению современников, «совершенно американским духом предприимчивости»1266, и вкусу к publicity В. Н. Латкин и в особенности М. К. Сидоров смогли обеспечить себе репутацию главных отечественных «ходатаев за Север»1267. Умело используя возможности складывающейся в стране в эпоху Великих реформ публичной сферы, они вывели дискуссию о Севере России на общегосударственный уровень и сформировали определенный спектр общественного мнения «о наших делах [на