Читать книгу - "Облака на коне - Всеволод Шахов"

он занимается, – Харабковский со злобой фыркнул, – ходит и во всеуслышание рассуждает, нужно ли дальше с большими дирижаблями связываться, можем ли мы их делать.

– Но он, вроде, специалист хороший. – Николай хотел чем–то занять руки и стал вертеть державку пера. – Да, рассыпается вся наша жизнь потихоньку. Вот и наверху тоже не особо заинтересованы в дирижаблях. А подумать, сколько сил было вложено. Слушай, Герц, – Николай достал из кармана тужурки сложенные пополам листы, – я вот мысли свои набросал, думаю, ты поддержишь. Хочу письмо Сталину направить, надо решение жёсткое принимать… либо мы, либо эти все… которые с плавающими мыслями.

Харабковский с опаской взял протянутые листы бумаги.

«Боится! – подумал Николай и уже не удивился, заметив, что Харабковский взял лмсток подрагивающими пальцами, – интересно, а он знает, что мы провели замеры расхода горючего на "Вэ–восемь" – аналоге "Вэ–семь" и дело для него может обернуться очень нехорошо… с таким подлогом… да ещё двадцать пять процентов скорости дирижабль недодаёт».

– Да не бойся! Рудых и Кулик подписали, – Николай мягко проговорил, – думаю, больше никого не надо, пусть будет письмо четырёх.

– Нынче времена такие. – Харабковский почувствовал, что Николай нажимает на него, подумал: «Странно, почему меня выбрал для своих обличительных действий. Ведь не сомневаюсь, что опять пишет, мол, руководство Аэрофлота не так видит ситуацию и управляет не так. Хочет заручиться моей поддержкой? Неужели мой вес чего–то значит для него? Или? А может… постой–постой, может чувствует, что не всё гладко с "Вэ–семь" вышло… неужели в качестве, так сказать, заложника… М–да, вверх, вверх… Не терпится ему подняться. Желание, конечно, похвальное, но дадут ли тебе? Ну–ка, покажу тебе ещё одну бумажку».

– Знаешь, что неделю назад начальник Дирижаблестроя на одном из совещаний о Нобиле сказал? – Харабковский в упор посмотрел на Николая.

– Да, ходят разные слухи.

Харабковский достал из ящика стола стенограмму.

– Вот что Хорьков говорит… Послушай… «Нобиле был очень неважным конструктором. Он у себя в Италии конструктором никогда не был, а был только администратором, у которого в подчинении был целый ряд конструкторов, поэтому себя на конструкторской работе он на протяжении четырёх лет не проявил. Его роль заключалась в том, что он привёз ряд специалистов: инженера Трояни, который работал с нами, как главный конструктор, привёз чертежи и материалы. По этим чертежам, не отступая от них ни на йоту, он строил корабль "В–6". Большими серьёзными конструкторскими работами он не занимался, причём, когда молодые инженеры, желая научиться на постройке этого корабля, просили его указаний при проверочных расчётах этого корабля, он заявил, что "корабль летает и будет летать, и посему бесполезно заниматься расчётами. Что вы, меня хотите проверять, что ли?" Это привело к тому, что взаимоотношения у молодёжи с Нобиле были паршивыми. Трояни был человек другого склада, хотя он был фашистом, но он занимался внимательно подготовкой нашей молодёжи, учил их, и от него наша молодёжь научилась многому, от Нобиле же выучилась немногому. Во всяком случае, не настолько, сколько стоил сам Нобиле с точки зрения монеты. Тогда, когда в прошлом году мы занялись кораблём специального назначения, Нобиле нельзя было поручить этот корабль. По указаниям свыше нужно было Нобиле оставить на ограниченном участке и перевести его по подготовке лётных кадров, поскольку он в области конструирования перестал давать то немногое, что он давал…»

Николай насупился:

– Что ж, это мнение Хорькова, а так как он новый начальник Дирижаблестроя, то должен на кого–то вину скидывать. Ладно, что с моим письмом, есть шанс, что подпишешь?

– Большое оно, надо внимательно почитать. По сути, я не против… уже столько наподписывал, что и неизвестно, чем всё это кончится.

– Хорошо, я тогда через часок зайду.

Николай порывистым шагом устремился к двери.

«Шустренький» – Харабковский размышлял, разглядывая непривычный почерк – слова начинались ровными округлыми буквами, но на окончаниях буквы как–то сминались, становились неказистыми, мелковатыми. Как он его назвал?… письмо четырёх?… не слишком ли градус напряжённости повышает? Неопытный ещё так с высоким начальством… Не знает, что нельзя туда выходить без готового решения. Не любят там, когда их с дилеммой один на один оставляют. А дилемма похоже серьёзная. Ишь чего хочет – «положить предел продолжающимся сомнениям и колебаниям».. Ловко у него это… так только в детских играх бывает – создал иллюзию и веришь в неё.

Харабковский посмотрел в окно.

Предзимье. Ночные заморозки покрыли тонкой корочкой льда небольшие лужицы.

Да, был и я когда–то заворожён… так всё просто казалось… вот вырастем и станем героями.

Память принялась шебуршать стёршиеся детские годы.

…Тот командир Красной армии с перевязанной головой, что вводил свой отряд в наш маленький городок, гарцевал на белом коне. Как хотелось быть похожим на него. Сколько же мне было?.. лет шесть?.. Помню, чтобы как–то быть похожим на этого командира, намотал на голову остатки бинта, который нашёл у матери в комоде. Хм… мало того… растворил кусочек акварельной краски и намалевал красное пятно у виска. Конечно, разве может герой быть без ранения? Надо ведь обязательно пройти через трудности и рисковать жизнью. Но ведь уважение, может и ложное, тогда, всё же, почувствовал… и зависть у некоторых тоже почувствовал. Каждый во дворе, когда меня перебинтованного видел, непременно спрашивал: «Где это ты голову пробил?» или «Теперь тебе, наверное, нельзя в войнушку играть?»

Харабковский поморщился.

Да, теперь во взрослом возрасте, переосмысливаются образы тех героев. Героизм неоднозначным становится… Такая открытость и напористость, как у Гудованцева....таких людей ещё поискать…

7

Она вручила ему сложенный в четверть, заляпанный чернилами, листок бумаги. Он растерялся, непонимающе смотрел на неё, зажав листок между большим и указательным пальцем. Она спросила: «Сколько тебе лет?» Вероятно, она была старше его, ну, может, года на два. А ему сколько? Отец научил его загибать пальцы и Матвейка повернул руку тыльной стороной и выпрямил три пальца. Так удачно сложилось, что два, уже занятых, пальца и не понадобились.

А девочка теперь убегала. Синее платье и каштановые волосы. Он не понимал, зачем она это делала и почему. Стоял и смотрел. Потом скосился на свою левую свободную руку и подумал, почему не зажимал пальцы на ней – ведь так было бы удобнее.

Наконец, решился посмотреть на бумажку. Витиеватые каракули, но в них чувствовалась какая–то осознанность и стройность. Он понимал, что это не такие же каракули, какие он оставлял на полях отцовых книг. Здесь была загадка и Матвейка побежал домой к отцу. «Это буквы. Буквы складываются в слова, слова – в предложения, предложения в…» – отец улыбался, объясняя. Ещё сказал, что