Читать книгу - "Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков"

Упоминание délices de la guerre прямо целит в ходовую барочную формулу прерогатив суверена, «faire ses plus grands délices de la guerre & ses plaisirs ordinaires de la chasse»^[797], и в целом в барочное представление о войне как theatrum belli. Это наглядно показывает, что легитимность «кабинетной» войны для ее участников совсем не очевидна. И в этом случае опции ограничены: принять действительность как она есть без лишних рефлексий, знаменитое «nicht räsonnieren» («не рассуждать»). Так, повздыхав об ужасах открывающихся картин, смотрит из прусских боевых порядков на Цорндорфское поле уже знакомый нам фон Притвитц: «Uns gebühret bloß der Obrigkeit zu gehorchen, unser Vaterland vor Anfällen zu schützen und nicht darüber nachzudenken, wer dabei Recht oder Unrecht habe, das mag Gott und der König entscheiden»^[798].

Единственным нравственным регулятором в отсутствие высоких резонов остается честь, связанная не с государственной службой или верой, а с личными предпочтениями: «Vous m’écrivez ma vie que je prend (sic! — D. S.) soin de ma vie. Soyez assuré mon très chère Cœur qu’autant que je vous plais je la garderai autant que je pourrai avec honneur» (№ 28)^[799].

В приведенном франкоязычном пассаже того же автора об «отрадах войны» хотелось бы видеть свидетельство рефлексии критической, может быть, некое идейное фрондерство. Но и тут следует быть осторожнее. Во-первых, начинается он все же утверждением об одержанной виктории. Во-вторых, привлекая сравнительный контекcт, можно видеть пусть и нечастый, но устойчивый европейский культурный шаблон восприятия «кабинетной войны». Ламентации по поводу тщеты человеческих устремлений, бесчеловечности содеянного во имя чести и славы правителей (абстрактных и анонимных, заметим!) — ожидаемая реакция у чувствительного наблюдателя поля битвы. К примеру, в начале того же XVIII столетия, обозревая поле баталии, один такой замечает: «Столь ужасный вид навел меня на мысли о безответственной глупости людей, которые <…> истребляют друг друга самым жестоким образом <…> как они говорят, лишь ради славы <…> Несчастные жертвы бесчеловечного честолюбия правителей!»^[800]

Понадобилось еще полвека Просвещения, прежде чем бывший офицер в России мог написать, к примеру, такое, во многом перекликающееся с письмом из нашего корпуса: «Иной хотел <…> славы, а я вооружался из одного повиновения законам чести <…> Шел в ряду с теми, кои для них только и служат, искать своей смерти или дать ее другому. О как ужасно военное состояние! Но монархи этого не чувствуют, а войска — отоматы»^[801].

Итак, в самосознании «среднего офицера», насколько его можно реконструировать по письмам и примыкающим материалам, наряду с карьерными стратегиями, характерными для XVIII в., внутренний мир определяет идеал покоя и в земной жизни, и в сферах метафизических. Этот идеал противопоставлен государственному идеалу постоянной службы, не оставляющему для покоя никакого места. Как уже при Петре I жаловались солдаты, «и день и ночь упокою нам нет»^[802]. Вердикт австрийского наблюдателя накануне Семилетней войны жесткий, но небезосновательный: «Le Russe déteste naturellement le service, ses vœux seraient de passer ses jours tranquillement chez lui»^[803]. И, однако, перемены есть. Иначе уже елизаветинский дворянин не говорил бы о себе неслужащем со вздохом так, как в церковнославянской традиции говорится о не беременной женщине — «быв празден»^[804]. Параллель характерна: истинное, именно природное предназначение дворянина — быть на службе.

На практике начинают реализовываться новые принципы «тщания» и «рвения» на службе, с усвоением надличностных ценностей, принятием регулятором поведения договорных практик, кодекса чести и норм поведения, при которых «кураж», «отнятие покоя» становится добровольным и осознанным^[805]. Дело тут не в идеализме, — умирать за идею придумали только в следующем веке — но встраивании стратегий личной карьеры в «дело общее». «Самовольная (добровольная. — Д. С.) в войне служба»^[806] соединяет «любовь к отечеству» с трезвой оценкой реалий скорейшего продвижения по лестнице чинов на военной службе в сравнении с гражданской, особенно в активной кампании.

Этот процесс вписан в становление русской культуры персональности, самосознания, связанной прежде всего с дворянством. Исследователь русского homo epistolaris XVIII — начала XIX в. отмечает, что импульсом для саморефлексии служит, как правило, ситуация отрыва частного человека от «стабильного, „естественного“ бытия», то есть того же покоя^[807]. Любая разлука, дальний отъезд, вообще рассматриваются как преддверие вечной разлуки^[808]. Обыденность и близость смерти даже в мирной жизни придает корреспонденции особую ноту. Тем более это касается войн в «отдалении от Империи»^[809], как в рассмотренном корпусе текстов Заграничной армии.