Читать книгу - "Загадочная Шмыга - Лада Акимова"

— Георгий Павлович, я вернусь через три дня.

— Может, вам имеет смысл остаться в Москве?

— Нет! Мое имя стоит в афишах, зрители купили билеты, и я не имею права их разочаровывать.

Маму она похоронила на Введенском кладбище.

Вечером следующего дня со сцены уже раздавалось ее неповторимое:

Веселится и ликует весь ночной Монмартр,

Всюду море ослепительных огней.

Так уж устроены актеры: как бы тяжело им ни было, они выходят на освещенную сцену после похорон своих родных и близких, а иногда и в день их смерти, и если им по замыслу спектакля в тот вечер предстоит заразить зрителей энергией и жизнелюбием, они, будучи сами надломлены горем, выйдут на сцену, и будут на той сцене царить сплошная энергия и сплошное жизнелюбие.

Зал стонал от «Карамболины», а за кулисами партнеры видели ее заплаканные глаза, осунувшееся и, несмотря на грим, очень бледное лицо, испарину, покрывавшую лоб, дрожащие руки и тихий шепот: «Не могу, не могу, больше не могу!» И снова на сцену. И снова:

Улыбкой нежной, чуть-чуть небрежной

Ты сердце каждого пленишь.

И ее неповторимое «О-ля!» со звонким колокольчиком наверху.

И снова канкан, и снова ее знаменитая проходка по авансцене, и снова неповторимый жест под подбородком — ее героиня будто сошла с полотна Тулуз-Лотрека. В тот вечер она бисировала три раза. Зрители, словно почувствовав что-то, никак не хотели отпускать со сцены любимую актрису.

А вечером следующего дня была «Моя прекрасная леди».

— Танечка! Ты как? — Это Саша Горелик открыл дверь ее гримерной.

— Вот и моя бабушка, говорят, померла от инфлюэнцы, — был ему ответ. — А я так думаю, что бабку просто укокошили! «Капустная кочерыжка» готова! — Она поправила свои нелепые перчатки и походкой гориллы — правая рука и нога одновременно — вышла из гримерной.

Обязательный батман перед выходом. «Господи, пронеси!»

И вот уже зал умирает от хохота, глядя на появившуюся Шмыгу. Нахальная, вульгарная и смешная девчонка с лондонского дна в драной клетчатой юбке, вязаных чулках, громоздких башмаках и невообразимой шляпе в виде цветочного горшка. Ее толстенькая и неуклюжая героиня хрюкала, гундосила, тянула ударные гласные, произнося их в нос, и, заглатывая окончания слов, со смаком произносила на весь зрительный зал: «Подумаешь, какое г… но!»

Хохот, аплодисменты, казалось, еще чуть-чуть — и за ними не будет слышно текста. Но… Хитрая и лукавая улыбка появляется на ее губах. Зал замирает. А вместе с ним и Саша Горелик на минуту теряет дар речи. А когда наконец обретает, то… видит высунутый язык своей партнерши.

Все. Еще секунда — и можно будет давать занавес. Смех на сцене очень заразителен, а смешливость может возникнуть даже по самому незначительному поводу. Стоит одному прыснуть или пискнуть, неудержимый смех охватит всех, находящихся на сцене. За кулисами партнеры скрючиваются от смеха, музыканты в оркестре того и гляди лягут на пол.

Генри Хиггинс, чуть нарушив мизансцену, подошел к Элизе и тихо шепнул на ухо:

— Танька! Ты гениальна, но, умоляю, прекрати. Сейчас спектакль сорвем…

И опять слышит потрясающее хрюканье.

— Шмыженька! Я тебя убью после спектакля!

И вновь видит высунутый язык.

Он все прекрасно понимал — ее многолетний партнер. Видел, как тяжело ей не плакать, знал, что ей необходимо подурачиться больше положенного по роли — только здесь, на сцене, она хоть на время может заглушить ту невыносимую боль от потери самого дорогого человека, которая рвет ее сердце на части. Поэтому и подыгрывал ей своим шепотом, чтобы она понимала — все хорошо. Она умница. И самая замечательная партнерша на всем белом свете.

Однажды она узнает совершенно невероятную историю. И поначалу не поверит в нее. Американская актриса Одри Хепберн — самая знаменитая Элиза Дулитл — в один из дней поймает волну советского радио и услышит постановку Театра оперетты «Моя прекрасная леди». Она будет настолько очарована, что не выдержит и напишет письмо в Москву, на радио. «Я знала, что в России есть много красивых женщин, — с восторгом писала знаменитая актриса. — Но теперь я знаю имя вашей прекрасной леди — Татьяна Шмыга».

Слезы навернулись на глаза. Здесь, в больнице, они были особенно близко. И плакала она часто. Ее родители… Сколько лет уже прошло с тех пор, как они ушли. Она все никак не может с этим смириться. Такое ощущение, что они где-то рядом. Она их чувствует. Хотя в детстве и не была к ним особенно привязана — была уличным ребенком. Эдаким сорванцом — бегала наперегонки с мальчишками, лазила по деревьям и легко перемахивала через заборы. Стеснительность и застенчивость придут к ней гораздо позже, и до сих пор она так и не разучилась стесняться.

А тогда…

Прибегала из школы, портфель под стол — и на улицу, гулять. Нагулявшись, устраивалась за тем же столом и делала уроки. Училась всегда легко, проблем с этим не было. Потом уборка. Мама всегда говорила: «Научись сначала делать все сама, барыней еще успеешь побыть». Она и делала, строго выполняя указания мамы.

— Танька! — шутила Зинаида Григорьевна. — Берешь веник и из углов все на середину комнаты выметаешь. Только так.

Чистота в доме и порядок — это от мамы. Так она сама и носилась по дому с веником — из углов все на середину. Нанесет новый лак на ногти, сделает уборку и… вновь перекрашивает.

— Бимочка, — спросит однажды муж, — а нельзя наоборот: сначала уборка, а потом лак на ногти?

— Нет, — смеясь ответила она. — Лак всегда должен быть свежим.

Особая привязанность к родителям пришла с годами, и, когда их не стало, она в полной мере ощутила, что они для нее значили. Какое-то болезненное ощущение родства.

Ее родители к искусству прямого отношения не имели, но были очень образованными и воспитанными людьми. Папа — инженер, много лет проработал заместителем директора крупного завода. А мама была просто мамой, красавицей и умницей. Театр они обожали. Каждый поход туда напоминал ритуал. Мама торжественно делала прическу и маникюр, папа неторопливо брился и застегивал хрустящую белую сорочку.

А еще они любили петь. В доме было два патефона. Больше такого она не видела ни в одном доме. Голубой и красный. Один из них звучал каждый вечер. Слушали Лещенко и Утесова. Танцевали. Настоящие бальные танцы. Мазурку, венгерку. Когда были молодыми, даже призы за танцы брали. Может быть, эта их мечта об изящной жизни и возвышенных чувствах и стала для нее путеводной звездой? Почему-то из детства самым сильным воспоминанием остались они, танцующие, и розы с росой поутру на даче, куда ее возили «витаминизироваться».

Она вспомнила себя окунающей лицо в мокрые от росы бутоны белых роз и заплакала.

Нет. Ей нужны силы. Нужно уходить от воспоминаний. От грустных, во всяком случае. «Игры с памятью бесконечно опасны» — так говорила ее героиня в спектакле «Перекресток».