Читать книгу - "Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева"

раздобыл их и дал прочитать Якушкину. «Дух зла, – вещал Александр, – покушается водворить снова свое бедственное владычество; он уже парит над частью Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события». Способ противостоять им он видел в «насильственных средствах для восстановления порядка», напоминая, что ввел конституцию «по своему усмотрению». Немоевский же возражал на это, что конституция есть собственность народа и король не имеет права ни отнять, ни изменить ее. «Мы уже лишились свободы печати, нет у нас неприкосновенности личности; право собственности нарушается; наконец, теперь хотят отнять у нас ответственность министров, – возмущался он с трибуны. – Что же останется от всей конституции? Stat magni nominis umbra[39]»… Оскорбленный Александр заявил депутатам, что они сами противятся восстановлению своего отечества, и, отправляясь на конгресс самодержцев, дал младшему брату carte blanche[40]. В Петербурге ожидают его возвращения, которое ознаменуется уничтожением некогда любимого им полка. Будет еще одна «тень великого имени»… Да и сам Александр уже пережил славу освободителя Европы. Вместо волшебного фонаря с яркими картинками будущего России явили театр теней прошлого!

Неожиданное изменение местности и открывшиеся вдруг живописные картины отогнали мрачные мысли. Проезжая дорога шла теперь берегом реки, под нависшими над ней скалистыми утесами. Каменка! Деревянная церковь казалась довольно новой, а за нею, на возвышении, стоял большой двухэтажный дом, окруженный парком.

Выбравшись из своей тележки, Якушкин в нерешительности остановился во дворе, не зная, куда ему идти и как быть.

– Te voilà donc, mon cher![41] – услышал он радостный возглас.

Раскинув руки, к нему бежал с крыльца Пушкин в расстегнутом сюртуке. Якушкин вмиг очутился в его объятиях и в коконе из оживленной болтовни:

– Comme je suis heureux de te voir![42] Ты мне расскажешь обо всех наших, а то в благословенную Бессарабию новости приходят вялеными и сушеными. Его превосходительство изволили включить тебя в свою свиту? C'est le seul homme qui soit heureux à force de vanité[43]. И pater conscript[44] с ним, я полагаю? Охотников, кто же еще. Они и тут зачнут толковать о политической экономии. А я уже третий день здесь; Давыдовы – милейшие люди, ты им знаком? Я тебя представлю. Ты очень вовремя: сегодня будет бал. Ты не танцуешь? Напрасно, а впрочем, все равно: женщин мало.

Тараторя без умолку, Пушкин тащил Якушкина с собой через нескончаемую череду комнат, где суетились люди: хозяева недавно отобедали, из столовой убирали посуду; в гостиной с шумом бегали дети, за маленьким мальчиком гонялась няня; большую залу украшали к балу, в буфетной маячили спины лакеев…

– Ах, душа моя, как счастлив я был в Юрзуфе! – продолжал Пушкин. – Полуденное небо, прелестный край: горы, сады, кипарисы, море – жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался! Я там почувствовал себя неаполитанским лаццарони. А когда мы переехали горы, то первый предмет, поразивший меня, была береза – северная береза! Веришь ли: сердце мое сжалось, я уже тогда затосковал по вольному югу, хотя еще не покинул Тавриды. И меня тотчас посетили рифмы! Я думал стихами. В Бахчисарай приехал больной, в Бессарабию вернулся в лихорадке… Что наши, что Пётр Чедаев, видел ты его? Все такая же кокетка? Я не в укор ему говорю; быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей. Что слышно в Петербурге?

Ура! в Россию скачет

Кочующий деспот.

Спаситель горько плачет,

За ним и весь народ, —

процитировал на память Якушкин. Пушкин резко остановился.

– Откуда ты знаешь?

На лице его отразились смущение и радость.

В следующей комнате им наконец-то попались хозяева – братья Давыдовы, совершенно не схожие между собой. Тучный, солидный Александр был не меньше чем двадцатью годами старше сухощавого Василия с лихо закрученными гусарскими усами.

– Мой друг Иван Якушкин, смоленский помещик и несбывшийся Брут, прошу любить и жаловать, – объявил Пушкин.

«Откуда он знает? Кто мог ему сказать?» – ожгла Якушкина тревожная мысль. Сделав вид, будто поддерживает шутку, он поклонился, щелкнув каблуками.

– Наслышан, наслышан! – Василий Давыдов протянул ему руку, широко улыбаясь.

Якушкин улыбнулся в ответ, пожимая ее; Охотников предупредил его, что младший Давыдов – «наш».

– Vous devez avoir une de ces faims, – учтиво осведомился Давыдов-старший. – Non, non, non, le refus ne sera pas toléré![45]

Но прежде гостя отвели представиться матушке, которая праздновала сегодня день своего ангела, – дородной, величавой седой старухе в чепце, сохранившей все манеры богатой и умной барыни. У кресла Екатерины Николаевны стоял генерал Раевский – сын ее от первого брака; Василий Давыдов представил ему Якушкина как своего давнего приятеля. Выходя от именинницы, они столкнулись в дверях с долговязым молодым человеком в круглых очках, с большим извилистым ртом и изжелта-карими глазами, – это оказался старший сын генерала, полковник Александр Раевский. «Присмотрись к нему, он будет более чем известен!» – шепнул Пушкин, вызвавшийся проводить Якушкина во флигель. Александр Давыдов пришел лично попотчевать припозднившихся гостей: ему нравилось, когда люди кушают с аппетитом. Через полчаса Якушкин уже чувствовал себя как дома.

Ему, однако, не давали покоя слова Пушкина о Бруте. Располагаясь отдыхать в комнате, отведенной ему во флигеле, Иван силился вспомнить подробности той истории трехлетней давности.

Это было в сентябре. Александр Муравьев созвал всех на свою квартиру в Хамовниках и зачитал вслух письмо от Трубецкого. Там были собраны петербургские слухи: будто бы царь намерен присоединить к Польше некоторые земли, отделив их от России, и перенести столицу в Варшаву. Начались толки о бедственном положении отечества под скипетром Александра. «Он давно влюблен в Польшу!» – сказал Сергей Муравьев-Апостол. Никита Муравьев предложил бросить жребий, чтобы решить, кто оборвет несчастное царствование; тогда Якушкин заявил, что они опоздали: он решился принести себя в жертву без всякого жребия и никому не уступит этой чести. Царская фамилия сейчас в Москве по случаю годовщины коронации; Якушкин пойдет к Успенскому собору, взяв с собой два пистолета, и разрядит один в Александра, а другой в себя. Это будет не убийство, а поединок на смерть обоих.

Он вдруг ясно вспомнил свои чувства в тот момент, точно испытал их снова. Покров воображения, скрывавший истину, с треском разорвался. Пока Якушкин в возбуждении ходил по комнате, изредка прерывая свое хождение вопросом: «Да верно ли это?», душа его была возмущена не коварством Александра, горела не от неприязни к полякам, страдала не от неопределенности судеб отечества. Телания! Она уверяла, что вовсе не желает брака с Нарышкиным, хотя и не