Читать книгу - "Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева"

Но ему повторили лишь то, что он уже слышал: государь прислал из Троппау приказание арестовать его и заключить в Шлиссельбургскую крепость, генерал-губернатор лишь исполняет высочайшую волю.

Заплаканная Сашенька ждала в гостиной вместе с детьми. Годовалую Феодосию оставили с кормилицей, Пелагея находилась в пансионе, зато мальчики выстроились по ранжиру, чтобы проститься с отцом. Серьезный Васенька по-взрослому пожал ему руку, Егорушка и Филадельф позволили себя обнять, Шура наивно спросил, привезет ли папенька ему подарков, а четырехлетний Николенька прятался за юбку няни. Сашенька перекрестила мужа.

– Совесть моя чиста, – сказал он ей дрожащим голосом, стиснув в своих ладонях ее похолодевшие руки. – Я – священная жертва. Будем молить Бога, чтобы… Государь скоро вернется, и…

Не докончив, он вышел в прихожую, смаргивая слезы.

Кибитка стояла у подъезда; усатый пристав обвязался башлыком, напоминавшим собой монашеский куколь; от него несло вином. Махнув напоследок рукою Сашеньке, чтобы шла в дом, а то еще простудится, Каразин подобрал полы шубы и уселся рядом с приставом. «Трогай!»

Государь приказал… Значит, труды Каразина не пропали втуне – граф Кочубей передавал его записки государю или хотя бы извещал о них. Не того ли он и добивался с тех самых пор, как ему было запрещено писать на имя императора? Священная жертва… Ему уже пришлось однажды пострадать за правду – двенадцать лет назад. Арест тогда продлился всего неделю, зато он на долгих десять лет был отлучен от столицы. И в этот раз будет то же: Каразин не мятежник, не изменник, сурово с ним не поступят, из крепости скоро выпустят, однако снова отправляться в ссылку, в деревню? Начинать все сызнова? Ведь он уже не мальчик – сорок семь лет…

Да, он писал слишком смело, но разве долг верноподданного состоит не в том, чтобы говорить царю правду? Они с государем почти в одних летах; в тех семи тетрадях, которые Каразин, торопясь, посылал Кочубею одну за другой с начала осени, не дерзости заносчивого юнца и не брюзжание выжившего из ума старика, а добрые советы опытного человека. Вернувшись наконец-то в Петербург из Харькова, он явственно узрел, что все пребывают в ослеплении. Учителей видят во французских либералах! Молодые люди первых фамилий восхищаются французской вольностью и не скрывают своего желания ввести ее в своем отечестве. В собраниях и сочинениях толкуют о каких-то правах человека, свободе совести, которые, к счастью, у нас невозможны, однако дух этот все более и более заражает все сословия. А кроме того, нет ни одного важного правительственного места, в котором не оказалось бы иностранцев, не привязанных к России ничем, кроме жалованья, и не имеющих с русскими ничего общего! Как смогут они хорошо исполнять свои должности, не понимая вверенного им народа? Однако государь доверяет их словам, не подкрепленным никакими вещественными доказательствами! Да и откуда им взяться, если в правительстве нет департамента статистики? А Каразин мог бы возглавить этот Департамент и без лишнего шуму, под предлогом одних только статистических обозрений открыл бы тысячи важнейших злоупотреблений, вовсе не известных правительству. А если бы граф Кочубей согласился составить Общество добрых помещиков с целью направить дворянство к улучшению участи поселян, минуя республиканские проекты и ограничив крайности помещичьего произвола законными рамками, Каразин смог бы стать там правителем дел, и тогда это Общество присматривало бы за всеми остальными – вольными, явными, но также и тайными. Польза была бы неоценимой! Введение военных поселений, противоположных человеколюбивым чувствам государя, раздражает народ против правительства, между тем войска начинают сближаться с народом, недалеко то время, когда солдаты, как только правительство захочет употребить их против мужиков, перейдут на их сторону. Вот это и можно было бы предупредить!

Отчаявшись достучаться до царя через Кочубея, Каразин вынужденно сблизился с графом Воронцовым, который собирался подавать записку о крестьянском вопросе, но обнаружил, что и граф-англоман, и онемеченный Николай Тургенев, помогавший с сочинением записки, ратуют за отмену крепостного права! С превеликим трудом Василию Никаноровичу удалось уговорить их на другой проект – постепенное освобождение от рабства крестьян и дворовых, принадлежащих членам Общества добрых помещиков. Граф Каподистрия представил записку государю, который принял ее милостиво, но всем подписавшим ее было предложено начать первыми и освободить своих рабов… Каразин отказался. Зачем мужикам вольность? Разве смогут они употребить ее во благо? Кто тогда заставит их трудиться? И просвещение им вовсе ни к чему. Разве станут они, подобно своему барину, заниматься агрономией, ставить химические опыты для получения удобрений? Вольность поселян грозит разорением всему государству! Достаточно запретить продавать их иностранцам, разлучать семьи, переселять слишком далеко от родных мест…

Кибитка выехала с Пантелеймоновской на Кирочную улицу и понеслась мимо госпиталей, казарм Преображенского полка, ограды Таврического сада… Каразин жалел теперь, что спросил про пасквиль. Это было неосторожно: о прокламации, подброшенной преображенцам, много толковали в гостиных, однако нижние чины ее, похоже, и не читали – это выяснилось, когда полиция, отчаявшись найти автора, подговорила одного молодого солдата сочинить еще одну, посулив ему двадцать пять рублей. О первой, большой прокламации солдат узнал только от подкупившего его агента, сам же сочинил нечто маловразумительное («Коли хочете вступиться, так скорей, что мы сделали, и вы то делайте, а не хочете вступиться, то Бог с вами»). Трех преображенцев все же заключили в крепость. И одного даже приговорили к смертной казни, но царь его помиловал, и его сослали на каторгу, дав прежде сто ударов плетьми, а двух других дважды прогнали сквозь строй через батальон. Словно в насмешку, по столице стали ходить в списках возмутительные стишки:

Как ни свет ни заря

Для потехи царя

Рьяно

У Фонтанки-реки

Собирались полки

Piano.

Только полный дурак мог поверить, что это сочинил народ! А ведь Каразин сразу после происшествия написал Кочубею, что дворяне, прожившие свое имение, воспитанные в разврате и дурных началах, недовольные службою, готовы присоединиться к солдатам, в которых, после возвращения из Франции, изменился образ мыслей, чтобы найти свое счастие на развалинах благосостояния людей благонамеренных. Такие злодеи превзойдут робеспьеров!

Да что там, еще весной Каразин бил в набат, предупреждая Кочубея, что направление умов стало подобно тому, какое замечали во Франции перед кровавым переворотом. Он посылал министру списки со стихов Дельвига, Баратынского, Кюхельбекера, Пушкина, которые «любители российской словесности», отуманенные масонством, заучивали наизусть.

Православный государь!

Наших бед виновник.

Полно, братцы, он не царь —

Много что полковник.

Каково!