Читать книгу - "Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев"

– Может, не стоит зверя дразнить? – осторожно спросил Семьюнко. – Роман-то, бают, во гневе невоздержан. Бог весть что натворит.

– Мы же его гневать не будем. Не откажем ведь. А дальше – поживём, увидим.

Нечего было ответить, возразить на эти слова Красной Лисице. Понимал он, что готовит Ярослав в наследники себе Олега и не хочет, чтобы у Владимира появился сильный союзник.

– Ну что ж. – Сын Изденя поднялся с лавки и отвесил Осмомыслу поклон. – Пойду я, княже.

– Погоди. Ещё одно. Послом к Роману пусть зять твой, Стефан, едет. Грамоту ему выдам. Смекалистый парень, весь в отца. Надеюсь, дело сладит.

В зелёных глазах Семьюнки блеснула радость.

Глава 103

О том, что он умирает, Ярослав понял ещё летом. Внутри у него беспрестанно жгло, горело, сильные нестерпимые боли охватывали тело, да так, что непонятно даже было, в чём причина его недуга, что именно поражено болезнью.

За какой-нибудь месяц князь исхудал; ещё недавно довольно полный, превратился он в высохшего жалкого старика с густо изборождённым глубокими морщинами лицом.

Лечцы скрывали от него всю тяжесть хворобы[253], ободряли как могли, но слышал, прекрасно слышал Ярослав их тихий скорбный шепоток под дверью, замечал горестные вздохи Анастасии Ярославны, видел насупленные лица Олега, инока Тимофея, ближних бояр.

Да, жизнь заканчивалась. Что поделать, седьмой десяток идёт. Неплохо пожил он на белом свете. Чего только не было – и взлёты, и падения, и радостей испытал он немало, и тяжкие невзгоды претерпевал не один раз, и потери горькие случались.

Одну мечту, одно желание пронёс князь через годы – сделать родную Червонную Русь процветающей, сильной державой. Сокрушался же, тревожился сейчас, лёжа на смертном одре, о том, что хрупок мир, бренно величие земное, что всё созданное им может теперь пойти прахом. Олега учил, наставлял, но понимал: нет, не выйдет из сына Настасьи умный правитель.

Однажды скрутило его так, что подумал – всё, конец! Слабым голосом велел кликнуть Олега. Когда тонкостанный юноша, которому стукнуло уже двадцать лет, светловолосый, красивый, очень похожий на мать свою, явился перед отцовыми очами, стал Ярослав наставлять его, делая, наверное, последнюю отчаянную попытку вразумить, донести до сына то главное, что необходимо всякому владетелю.

– Вот, сынок… Помираю… – шептал он хриплым, прерывающимся голосом. – Ты… ты, главное, людей верных держись, слушайся их… Инок Тимофей… потом дядька твой… Ещё Стефан Избигневич… Отец его покойный… самым верным мне был… Воевода Тудорович… Ну, иные кто… Всех не исчислить… А с остальными… Отец мой так говорил: расколоть их надо… Чтоб друг на дружку… Понял?

Олег хмуро кивнул. Внезапно резко поднял он голову. Рот скривился от злости, серые Настасьины глаза полыхнули огнём.

– Они мать мою на костре сожгли! – твёрдо вымолвил он. – Да я их вмиг… перевешаю всех! Дабы неповадно которовать было!

– Что за глупость болтаешь?! – Осмомысл приподнялся на постели, но, ощутив резкий прилив боли в животе, тотчас бессильно рухнул обратно. – Тех, которые… Я с ними сам расправился… Одного повесил, а на другого врагов натравил… Тебе не надо грех на душу брать… И так нельзя вовсе – перевешать! Что, целыми родами?.. Иначе ведь найдутся родичи, мстить начнут… Кровью земля напитается… И во всём ты виноват будешь… Ты… Ибо начал сам первый… старые счёты вспомнил… Ибо ты – князь, глава… Вникни, сын, вникни…

Олег упрямо твердил своё:

– Ты токмо двоих сгубил. Ну, Зеремей сам помер. Сын же еговый в Чернигове живёт себе и в ус не дует… Володислав Кормилитич – он такожде жив, да ещё у тя в чести…

– Кормилитичам… не доверяй… Скользкие они, и Володислав, и Яволод, – посоветовал Ярослав.

– Дак я вот с их и начну!

– Не смей! – вырвалось из уст Осмомысла. – Что, хочешь всей жизни моей труды изгубить!.. Мальчишка!.. Щенок!.. Али завещание исправлю… Отдам Галич Владимиру!

Он снова приподнялся на ложе и снова упал назад на мягкие пуховики.

– Да полно тебе! – Олег махнул рукой. – Не стану ничего супротив их творить.

– Ступай, – морщась от боли, выдавил из себя Ярослав. – И подумай, о чём я тебе говорил.

…Что он умрёт осенью, в том не было сомнений. Осенняя пора всегда наводила на него грусть, а порой даже какую-то тоску тяжкую, непостижимую разумом. Нет, он по-своему любил эту расцвеченную яркими красками пору, любил выезжать в Дибров лес или в Тисменицу, вкушать запахи прелой листвы, бродить по шуршащему жухлому ковру, следить за перелётными птицами в высоком небе, подставлять лицо живительным струям прохладного ветра. Но не объяснимая ничем тоска всякий раз охватывала душу, это была тоска по прошедшим прожитым летам, по молодости, по всему тому, что уже никогда к нему не возвратится.

Перед глазами возникала то яркая в своей сказочной красоте Настасья, улыбалась ему обворожительной колдовской улыбкой, то Фотинья лукаво строила глазки и, боясь рассмеяться, прикрывала ладошкой носик-шарик. Две женщины, которых он любил, но которые не стали ему жёнами. Так распорядился Всевышний, такова Его воля. И Ольгины насмешки и укоры должен был он, Ярослав, преодолеть, и гибель любимой, и расставанье с Фотиньей. В награду Господь послал ему на склоне жизни тихое счастье с луцкой княжной. Шестнадцать лет покоя в семье – чего лучшего мог он здесь желать? Вот если б ещё Олег оказался князем достойным!

Ярослав велел отнести себя в покой с иконой Богородицы. Долго смотрел он в лик Божьей Матери, пролил слезу, шепнул:

– Вот, матушка… Скоро с тобою свидимся.

…Заканчивался сентябрь. Ярославу становилось всё хуже. Понимая, что близит его смертный час, разослал он биричей по всем своим обширным владениям. Скликал бояр, посадников, священников соборных, настоятелей монастырей.

Вскоре наполнился княжеский дворец людьми, но вместо привычного многоголосого шума царила в нём напряжённая тишина. Осмомысл приказал облачить себя в парадные одежды и, опираясь на плечи двоих челядинцев, явился в горницу.

Стискивая уста от нестерпимой боли, рухнул он на обитый мягким бархатом столец. Старался держаться, несмотря на усиливающиеся приступы хворобы, не стонал, не вздыхал. Когда собрались в горнице приглашённые, произнёс он длинную витиеватую речь с заранее продуманным каждым словом, временами роняя горькую слезу:

– Вот, други, отхожу уже я от суетного этого света. Бог нас, князей, поставил владеть людьми и управлять, но не столько ради нашей власти, сколько для тягчайшего служения людям. Не вы мне, но я служил вам,