Читать книгу - "Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт"

стенах подводных пещер, на всплески искр от вращающихся зеркальных шаров в танцевальных залах. Под потолком действительно висел такой шар.

Комната была похожа на коробку из зеркал – обшитая зеркалами, зеркала за зеркалами, до одури отражающими друг друга. Стоял там и телевизор, с белым шумом на экране. Низкие столы со свечами всех видов в стеклянных подсвечниках – столь же разнообразных. Огромные белые подушки или валики, на которых в белых платьях сидели Слышащие мужского пола – по крайней мере, часть из них. Он увидел Гидеона, увидел каноника Холли в длинных белых рубахах – два высохших, морщинистых старых бука с усталыми глазами. Увидел Лукаса Симмонса: лицо херувимчика сияло над невинным одеянием. Уилла не нашел, но заметил Зага, развалившегося на куче подушек, – белая рубаха поверх серебряных трико напоминала плащ крестоносца. Гусакса не было, не было и Джона Оттокара.

– Я пришел за сыном.

– Вы вряд ли его найдете. Здесь.

– Тогда я хотел бы поговорить с Джошуа Маковеном.

– Он с чужаками не разговаривает, – сказал Заг.

– Тогда я пойду его поищу, – настаивал Дэниел.

Надо сказать, что еще до поездки Дэниел поговорил с Пертом Спорли из клиники «Седар маунт». Тот был обеспокоен делами терапевтической группы Дан-Вейл-Холла и сам обратился к Дэниелу, потому что он был и в Четырех Пенни, и работал вместе с каноником Холли, и вообще считался человеком с головой на плечах. Спорли рассказал ему историю одиннадцатилетнего Джошуа и о том, какая участь постигла его отца.

Дэниел поднял свою лохматую голову и зарычал:

– УИЛЛ! Если ты здесь, выходи, иди сюда. УИЛЛ! ИДИ СЮДА, СЕЙЧАС ЖЕ!

Одновременно открылись две двери: одна – в маленькой нише под карнизом, другая – за рядом зеркал в дальнем конце комнаты. Из ниши, пошатываясь, на четвереньках вылез Уилл.

Лицо его было мокрым от слез. Он поднялся на ноги и упал.

– Они дали мне кубики сахара, белые кубики сахара, – промямлил он.

– Это они зря, – сказал Дэниел.

Джошуа Маковен, который появился из другой двери, вышел на середину комнаты и остановился лицом к Дэниелу, сцепив руки за спиной.

– Я пришел за сыном.

Они взглянули друг на друга. Маковен смотрел на смуглые черты Дэниела среди множества собственных образов, стоял перед бесконечным рядом отраженных дверей, наполовину скрытым завесой крови.

Дэниел моргнул и увидел кровь, моргнул еще, и она исчезла.

– Дурной улет – это не духовное путешествие, – произнес он. – Нельзя вредить детям. Я забираю его домой.

– Домой? – переспросил Маковен. – Все едино перед лицом эвакуации и изгнания. Идет битва. Он решил сражаться. Но возможно, он не готов или недостаточно силен.

На мгновение Дэниел ощутил потусторонность, инаковость этого человека, который был где-то далеко, в мирах мысли и духа, где блуждают потерянные, созерцающие, смелые и безрассудные. Когда-то и он чаял попасть. Стоящий перед ним человек был священнослужителем в таком смысле, в каком ему не бывать никогда.

Дэниел стоял, расставив ноги широко, как лесоруб, и смотрел на высокую, слегка колышимую фигуру с опущенной головой и белой гривой.

– Вы плохо выглядите, Джошуа Маковен. Жизнь утекает из вас, как вода из ванны. Губите вы себя. Вам бы отдохнуть.

Джошуа Маковен смотрел на зеркала и свет, на зеркала, и кровь, и Свет. Он двигался и говорил в воющем хоре невидимых голосов. Он слышал своего отца, объясняющего, что чистые поля белого света – там, по ту сторону распада, что он всегда знал об этом и поступал мудро, как теперь должен поступить и Джошуа, не сумевший умереть вовремя.

– Я жрец Света, – сказал он, – но исход не предначертан, и Мани это знал. Какой жребий нам выпадет, неизвестно.

– Вы выглядите очень плохо, Джошуа Маковен. За вами нужен уход.

– Осталось недолго.

– Губить себя – ваше право, но губить других вы права не имеете. – Своими сильными руками он обнял сына.

Перед Маковеном предстали мертвые женские губы и выпавшая челюсть.

Перед Дэниелом – губа Стефани, загнутая вверх, какую он видел каждый день.

Они взглянули друг на друга.

– Ступай, – сказал Маковен. – Здесь все идет своим чередом.

Дэниел жестом обвел комнату, предметы, одежду:

– Разве вы не видите, что это все только человеческое? Скарб из шкафов и ящиков рассудка – обложились им и задыхаетесь. Тут от человека больше, чем в готовности плюнуть на религию и гулять, посвистывая, по пустоши. Всего лишь человеческое все это.

– Откуда тебе знать? Ты не хочешь познать тайну.

– Я знаю, что человеческого, человечности недостаточно. Создавать религию из просто человеческого – пустое дело. Религия человеческого – приторная конфетка по сравнению с истиной. Пустышка для младенцев, в этом мы с вами сходимся. Мой сын говорит, что я не религиозен. Возможно, он прав. Но я делаю то, что должен же кто-то делать в нашу пору смерти религии. Не ради «человечества», а потому, что мы религиозны по природе и забота друг о друге – все, что осталось от того, что мы знали, во что верили. Я набожен, и Бог – не человек, и я не знаю, что Он такое. Вот. Сына я забираю с собой.

Уилл, дрожа и рыдая, скрючился на полу. Дэниел присел рядом и обнял его:

– Послушай меня, Уилл. Да, я, не ожидая благодарности, забочусь о сирых и убогих, о богатых невротичках с наркотической зависимостью и ночными кошмарами, но ведь надо же кому-то это делать, отчаиваться нельзя. Это бремя лежит на нас, кто его возложил – не знаю. Когда не видишь того, что видела Мария, приходится довольствоваться уделом Марфы, которая пеклась о том, что можно потрогать. Ничего другого у нас нет. Камни клали один на другой, чтобы устроить место, где люди могут думать о добре и о том, что крепко и не развалится на куски. Развалиться – это легко, поверь мне, трудно – не развалиться. А теперь пошли домой.

Уилл, шатаясь, поплелся за ним, огромные глаза смотрели на тающие двери и притолоки, убывающие туннели. Спускаться по лестнице было опаснее всего, но темная фигура исчезла, оставив лишь безошибочно узнаваемый запах. Дэниел провел сына на кухню. Руфь, застыв у раковины, чистила морковь.

– А ты, Руфь? Идешь с нами?

Она открыла рот. Но звука не издала. Выбежала из кухни. Лук, все еще стоя на пороге, почувствовал, что ему в руки что-то сунули. Вернулась Руфь, протянула Дэниелу сверток, и тому пришлось выпустить руку Уилла. Это был малюсенький, слабенький младенец, завернутый в обрывок одеяла.

– Возьмите ее! – сказала Руфь. – Заберите. Она мне не нужна. Возьмите.

– Возьмите, – шепнула