Читать книгу - "Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт"

– О птицах-шалашниках. О павлиньих хвостах, о твоей лекции, о павлиньих перьях и луннике в твоих вазах. Об ужасе, который испытывал Дарвин при виде роскошного хвоста павлина, – он, конечно, был прав, пытаясь отделаться от мысли, что Бог создал его на радость Адаму в Райском саду. Но теории полового отбора не объясняют, почему люди считают павлиньи перья красивыми. Или, если уж на то пошло, почему нам интересны шалаши птиц-шалашников. А эти птички нам нравятся, потому что они – наше отражение. Они используют перья райской птицы – как ты сказал на лекции, – лазурные цветы, ракушки и другие предметы; ты сказал, что это все для привлечения самок. Но почему птицы-шалашники привлекают натуралистов и специалистов в области эстетики, почему павлины привлекают мужчин и женщин, которые видят образ глаз там, где их нет? Про это ты не сказал.

Лук рассмеялся:

– Убежденный дарвинист ответил бы, что такие вот вещи, как мое любопытство и твой эстетический вкус, способствовали приспособлению. Возьми те же хвостовые перья. Я охотник-собиратель: подмечаю, как живет природа. Улитки, птицы. А ты различаешь более тонкие штуки: перья, что-то более-менее похожее на глаза.

– Ты и сам не чужд метафор. Я заметила: читал доклад о праздности павлиньих перьев и надел шейный платок с павлинами. Фрейд считал, что имя отражает личность его носителя, хотя никто себе имя не выбирает. Какой у тебя знак зодиака, неверующий ты мой?

– Весы. Единственный знак чего-то рукотворного.

– Видишь? Ты этим гордишься. Устанавливаешь надуманную связь. Ты человек.

– Разве я говорил, что не человек?

– Ты художник, как шалашники.

– Эти птицы, между прочим, к самкам беспощадны. Заманивают их, а потом топчут, клюют и прогоняют. И приглашают следующую.

– Как мерзко.

– Природа. Так у них заведено. Так что аналогия неудачная. Хедли Пински бы не одобрил. Люди – не птицы-шалашники, хотя общих генов наверняка множество… Ну что, пойдем в спальню?

От усталости они были нежнее, а проникнувшись уважением друг к другу – внимательнее и поэтому, как это бывает между мужчинами и женщинами, обособились – а ведь по сути они и были разными особями – сильнее, чем в первый, еще стихийный раз. Фредерика вспомнила о Жаклин и впервые в жизни заинтересовалась сексуальной жизнью другой женщины и ощутила приступ ревности. Да, интересно. Быть может, ревность в постели – так принято; в романах уж точно. Спит рядом другой человек, лицо на подушке рядом с твоим, а на губах – смутная довольная улыбка…

За завтраком они сдержанно обсуждали ближайшие планы. Лук сказал, что после новых открытий в популяционной генетике не придется годами заниматься разработками в области электрофореза. Наука идет вперед. Заблуждения опровергаются в одночасье. Между близкими группами улиток обнаруживаются различия бо́льшие, чем между людьми и коровами. Надо идти вперед. Есть американские лаборатории – и еще японские, – где изучают отношения между млекопитающими и уже выяснили, где существа вследствие естественного отбора расходятся. Вместо естествознания – молекулярный календарь. И он хочет в этом участвовать.

Ей бы быть настолько уверенной хоть в чем-то, вздохнула Фредерика. Она сказала, что вернется в Лондон и продолжит работать на телевидении. Стать стюардессой – мечта каждой девушки, и вот теперь она стюардесса. Но хочет она мыслить.

– О чем? – спросил Лук, все еще с удовольствием вспоминая Фредерику в постели, вспоминая ее проворность что в постели, что вне ее.

Фредерика сказала, что хотела бы осмыслить сущность метафоры. Когда-то задумала диссертацию о религиозных метафорах в XVII веке. Это интересно, потому что религиозные поэты XVII века – и авторы аллегорических романов – использовали разнообразные метафоры – научные, чувственные, философские, – описывая состояние созерцания небес и прикрывая метафорой неспособность это состояние передать.

Наследник Грундтвига и Кьеркегора, Лук оживился.

– У меня была идея, – продолжила Фредерика. – Не моя, об этом много писали еще в пятидесятые, что в семнадцатом веке вера и вправду утратилась. И все эти «творение», «реальность» сделались непонятны. И я подумала: если проанализировать метафоры, нельзя ли проследить мыслительные процессы, увидеть работу ума?.. Я хотела найти ту точку, откуда можно было бы в это вникнуть. Почему некоторые формы языка кажутся такими безупречными и красивыми. Мой ум не очень блестящий. Я не смогу придумать новый язык, поставить новые вопросы. Но может, это и не нужно, потому что язык – это то, что есть у всех нас, у него давняя история и он – наш общий.

Она растерялась и замолчала.

– Тэк-с… – сказал Лук. – Тебе бы вернуться в университет.

– Вот и Джон так говорил. И Лео бы одобрил. Но я поняла, что не хочу заниматься филологией, завязнуть в английской литературе. Но когда выступал ты, когда выступал Хедли Пински, я поняла: мир – он шире. У меня на борту может оказаться Саймон Моффит, который расскажет о флоре и фауне Амазонки, и Пински, и ты, если снизойдешь. Рассказал бы про гены, хромосомы и язык ДНК. Знаешь, новые метафоры, они сейчас тоже в этом ящике. И войны там же, и верования, и убеждения – как в «Потерянном рае», но там их много больше.

– А еще много ерунды и путаных мыслей, и рекламы, и политиканства…

– Да, но это интересно, все это есть… – Она вычерчивала пальцем круги на столе. – Я просто запуталась, вот что. Я – ходячий сумбур.

– Почему это? А как же Эдмунд Уилки? Психологи, специалисты по восприятию, его уважают. Он тебе в ящик Пандоры такого наложит!

– Женщине это труднее.

– Труднее? Да свисти громче. Изо всех сил. Займись ты наукой – университетская карьера была бы обеспечена. Зато так узнаешь больше.

– И это самое главное.

– Вот именно.

И если бы он сейчас сказал: «Ах ты моя хорошая», если бы он сказал: «Я хочу, чтобы ты была только моей», если бы снова сказал: «Спасибо», Фредерика была бы не так смущена телом и душой. Наслоения перетасовывались. Огонь менял их последовательность. Она была переполнена жизнью, и ей было страшно.

XXVII

Январь 1970 г.

Фредерика сидела у себя на Хэмлин-сквер, методично и безжалостно обрывая лепесток за лепестком с большой красивой тепличной хризантемы, кирпично-бронзовой, которую ей подарил Хью Роуз. Договорились, что зимними вечерами она будет вести два семинара – по «Потерянному раю» и «Королеве фей». Сорванные лепестки источали зимний, траурный запах.

– Кровит, не кровит, – приговаривала Фредерика с сердито-внимательной миной, отнимая очередные два лепестка. – Кровит, не кровит.

Подошел Лео:

– Ну хватит. Она была такая красивая. Хватит.

Волосы Лео сияли густой бронзой.

– Прости. Я что-то