Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

перехода на новое место работы? Предугадывал и предвидел. Более того, ему казалось, что он сравнительно легко перенесет то, что принято называть общественным осуждением. Почему же отказ Максима Максимовича дать ему канифоли вверг его в такое ужасное состояние? Кто ему этот добряк Максим Максимович? Что мне Гекуба? Что я Гекубе?

И вот оказывается: мнение этой самой Гекубы не только не безразлично Лукошко, а даже наоборот — оно жизненно важно для него.

И еще одно открытие сделал Семен Григорьевич. Обнаружил еще одно странное движение своей души. Он вдруг почувствовал себя глубоко обиженным, более того, уязвленным оттого, что вдова дирижера (ее звали, как он выяснил, Ольгой Сергеевной) предала эпизод с тарелкой всеобщей гласности. Это было самое удивительное! Обижаться на бедную вдову ему, человеку, нагло обманувшему, да что там обманувшему, можно сказать, обокравшему ее! Требовать, чтобы она держала содеянное им в тайне, оберегала его честь и достоинство? Какая дикость! Да он с ума сошел!

И тем не менее, как ни странно, обида захлестывала его. Как это объяснить? А дело в том, что мысленно Семен Григорьевич уже давно объяснился с Ольгой Сергеевной и все уладил. Сколько раз по ночам, лежа в постели, но не умея сразу заснуть, он вел с этой женщиной бесконечно долгий разговор! В этом разговоре Лукошко себя не щадил. Выворачивал душу наизнанку, клял себя самыми последними словами, говорил, что не достоин ни жалости, ни прощения. Но, говоря ей все это, он, конечно, надеялся, верил, что столь полное его раскаяние, столь суровый суд над собой не могут не вызвать ответного отклика у такой женщины. Да, да, дело было в личности Ольги Сергеевны, которой он недавно еще совсем не знал, о существовании которой даже не ведал, но которую теперь уже любил всеми силами своей стареющей души. А может быть, душа его была молода, коль скоро так легко, словно сухая береста в засушливое лето, вдруг занялась жарким пламенем.

Короче говоря, Семену Григорьевичу казалось, что Ольга Сергеевна уже не чужая ему, а он не чужой ей. И вдруг эта неприятная огласка истории с тарелкой!

Семен Григорьевич подошел к новому дирижеру, занявшему место Валерия Яковлевича, и сказал, что ему плохо, надо выйти. Прошел по вестибюлю, спустился в туалет. Здесь было сыро и скверно пахло. Он с трудом поднялся по узкой и крутой лестнице. В курительной кто-то был. Ища уединения, Лукошко вышел на улицу и поплелся куда глаза глядят. Такое приключилось с ним впервые за долгую жизнь: оставив в оркестровой яме скрипку, он ушел и не вернулся.

Странно, но в плотной и разгоряченной людской толпе, спешившей в этот жаркий московский полдень по своим делам, он вдруг почувствовал себя одиноким. Вполне одиноким.

Когда сын Митя неожиданно женился и ушел из дому, Семен Григорьевич испытал облегчение. Наконец-то он остался в квартире один, с глазу на глаз со своею коллекцией. Присутствие третьего мешало ему, третий поистине был тут лишним. Митя же обладал свойством все время торчать на глазах или приковывать к себе внимание другим путем: то напевал неприятным резким голосом, безбожно к тому же фальшивя, какую-нибудь популярную песню, чаще всего повторяя одну и ту же запомнившуюся ему строку, например «Увезу тебя я в тундру, увезу тебя я в тундру, увезу тебя я в тундру», что создавало впечатление, будто пластинку заело; то громко разговаривал с кем-то по телефону или просто слонялся из комнаты в комнату, громко топая ногами и хлопая дверьми. А то вдруг начнет то и дело бегать в уборную, шумно спускает воду, грохочет пластмассовой крышкой унитаза. Делать замечания ему бесполезно. Он ответит дурацкой фразой: «Вас понял», а сам примется назло отцу пуще прежнего шуметь и колобродить.

Сегодня, оказавшись один в пустой и тихой квартире, Семен Григорьевич впервые подумал о том, что даже плохие отношения с сыном — взаимные уколы, споры и ссоры — это все-таки лучше, чем ничего, чем гулкая тишина пустой квартиры. Надо было бы чем-нибудь заняться, например пройтись мягкой тряпкой по фарфоровым статуэткам, их уже покрыла серая пленка пыли. Но ему вдруг не захотелось. Семен Григорьевич прошел в спальню и лег. Он лежал, глядя в высокий, давно не беленный, со змейками трещин потолок, и удивлялся, что, будучи, по существу, совершенно здоровым, лежит в постели посреди дня, вместо того чтобы заняться, полезным дедам. Но все так называемые «полезные дела», которые приходили на ум, почему-то казались сейчас лишенными пользы, а то и совсем бессмысленными. И бессмысленной, никчемной представилась ему вся его дальнейшая жизнь. Стоит ли жить, если люди отвернулись от него?

«Но не все ли они будут произносить о нем притчу и насмешливую песнь…» Это, кажется, из угрожающего письма Петра Антоновича, старика, у которого он когда-то хитростью выманил первую тарелку с изображением арфистки. Лукошко резко повернулся на бок и почти с облегчением ощутил в груди, в районе ключицы, острую, отвлекающую, спасительную боль.

На этот раз Семен Григорьевич сравнительно быстро отыскал строение № 13. Он проследовал через скверик с чахлыми, плохо принявшимися насаждениями и скамейками нового образца, из бетона, столь массивными, что казалось, предназначены, они не для хилых землян, а для могучих пришельцев из иных миров. Среди сидевших на лавочках пенсионеров не было знакомой фигуры с черными глазками-буравчиками и с носом-бульбочкой. Лукошко свернул в узкий проулок, прошел под аркой, где на асфальте, несмотря на жаркую летнюю погоду, стояла черная лужа, и оказался перед нужным ему домиком.

И снова он подивился запущенности и мрачности этого закутка. Перед строением № 13, почти вровень с его единственным глазом-окном, громоздилась куча шлака, неизвестно зачем завезенного сюда; на провисших веревках висело некрасивое, в прорехах и грубой штопке белье, которое раскачивал резкий мартовский ветер. Он же гонял по асфальту грязные полотнища газет, издавая при этом неприятный скрежещущий звук.

Семен Григорьевич поежился как от озноба. Ему вдруг расхотелось идти к Петру Антоновичу, которого не видел уже с полгода. «Что я ему скажу? И что скажет он мне?» — засомневался он. Но какая-то сила погнала его дальше, к узкой, криво висевшей на петлях двери.

Петра Антоновича дома не оказалось. Старуха с подвязанной пестрой тряпицей щекой, шепелявя, сообщила Семену Григорьевичу, что Петр Антонович отправился в баньку, скоро придет и если гость желает, то может подождать на кухне. Семен Григорьевич, все более и более жалевший, что дал своим чувствам увлечь себя в этот поход, покорно отправился на кухню. Там пахло газом, с утечкой которого здесь