Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

вещь оценили специалисты в музее. Кстати, если музей сочтет картину достаточно ценной и захочет иметь ее в своем собрании, Лукошко охотно уступит ее.

Пустянский забросал Лукошко недоуменными вопросами. Стоит ли расставаться со столь ценным полотном? А если уж решились на это, то почему бы не отыскать частного собирателя, который отвалит уйму денег? Как известно, у музеев закупочные фонды не очень-то велики.

Но Лукошко стоял на своем, это-де особый случай, тут нельзя действовать другим способом, только так, как он решил, а не иначе.

Пустянскому ничего не оставалось, как согласиться на просьбу старика. Он назвал ему Маринин адрес, и на другой день тот явился с плоским предметом под мышкой, обернутым в газету. Газета в нескольких местах порвалась, и Пустянский предложил переупаковать полотно. Вытащил из-за шкафа кусок крафта (грубой оберточной бумаги), сбегал в кухню за ножом, чтобы отрезать веревку. После этого, прихватив сверток, они отправились в музей.

Музей высказал желание приобрести картину. Лукошко была выплачена приличная сумма. И тут старик обратился к Пустянскому еще с одной просьбой — отвезти часть денег по адресу, который он ему даст.

Пустянский поставил условие: он выполнит просьбу, если Лукошко откровенно расскажет ему, что все это значит. После некоторых колебаний старик открыл ему душу.

Он следил за этой картиной давно. И ждал своего часа. Час этот наступил. Хозяйка умерла, картина перешла в руки ее детей, брата и сестры, юных, наивных несмышленышей. Семену Григорьевичу не составило труда приобрести картину за мизерную сумму в триста рублей. Но тут в нем заговорила совесть…

— Совесть? У вас? — Пустянский не сдержал своего удивления.

Лукошко не обиделся:

— Да, у меня. Что мы знаем о себе? — вопросом на вопрос ответил Лукошко. — Ничего. Неисповедимы пути господни, а человеческие пути — тем более… В один прекрасный день на нашем пути встречается человек, который, оказывается, знает тебя лучше, чем ты сам… Он проникает своим ясным взором в самые глубины твоей души, сквозь наслоившиеся за долгие годы пласты ненависти и грязи, и обнаруживает в тебе нетронутые запасы доброты и человечности. С этого момента ты уже не можешь жить прежней жизнью, делать то, что ты делал, совершать поступки, которые совершал… В общем, я решил, что эта покупка не принесет мне счастья. Я вычел из полученной от музея суммы свои триста рублей, а остальные прошу вернуть брату и сестре. Почему не возвратил им картину? Да потому, что в этом случае их обманет кто-нибудь другой и у меня не останется ничего, кроме горечи от сознания, что я упустил выгодную сделку, потерял ценную вещь.

Пустянский выполнил просьбу Лукошко, передал деньги брату и сестре, взяв у них расписку, — на этом настаивал Лукошко.

— Он проявил ко мне доверие. Разве мог я после всего этого забраться к нему в квартиру? Какими глазами я посмотрел бы на него в зале суда?

Коноплев пропустил этот риторический вопрос мимо ушей. Одна тревожная мысль появилась у него в голове и прочно там засела.

— Скажите, — помедлив, спросил он, — вы случайно не знаете, о каком таком человеке, встреченном им на своем жизненном пути, говорил Лукошко? Под чьим влиянием произошли с ним эти удивительные перемены? Кто это был — мужчина или женщина?

Пустянский пожал плечами:

— Ну, для женщины он был слишком стар…

— Марина говорила мне, что однажды на выставке фарфора вы встретили Лукошко в обществе какой-то красавицы.

Пустянский потер переносицу:

— Что-то такое было в самом деле… Но кто та дама, я не знаю.

— Ну хорошо… А теперь скажите, куда вы задевали кухонный нож, похищенный вами у Лии Львовны?

Пустянский быстро ответил:

— Нож я захватил с собой в мастерскую… Он был мне нужен для хозяйственных целей. Однажды нож упал со стола и завалился за плинтус. Там, знаете, какие щели… Все собирался достать, да не успел.

— Ничего. Мы достанем.

Коноплев вызвал дежурного, распорядился:

— Уведите.

Пустянский втянул голову в плечи, обеими руками вцепился в табуретку — не оторвать.

— Вставайте, вставайте, что за ребячество… Вы что ж, думали: повинитесь и вас отпустят на все четыре стороны?

— Нет. Я знал.

— Так в чем же дело?

— С Мариной хочу проститься.

— Вы уже с ней простились… там, в приемной. А теперь придется потерпеть. Некоторое время.

— Лет пять? — у Пустянского помимо его воли задрожали губы.

— Суд решит. Да вы не унывайте. Вы, Пустянский, уже проявили мужество, явившись к нам сюда по собственной воле. Постарайтесь быть мужественным и впредь. Ваша судьба — в ваших руках!

Пустянский встал и, привычно заложив руки за спину, двинулся к двери. В эту минуту его понурая фигура совсем не выглядела щеголеватой.

Ворожеев сидел за своим двухтумбовым письменным столом и брился электрической бритвой «Агидель».

Когда Ворожеев брился на работе, это было верным признаком, что благоверная закатила ему утром очередной скандал. Была она женщина вспыльчивая и властная, вела корабль семейной жизни твердой рукой, не допуская каких-либо отклонений от курса. Поздний приход домой, запах пива или — не дай бог! — водки, недостача в зарплате или премии, небрежное отношение к данному ею хозяйственному поручению — все вызывало бурный взрыв и скорую расплату.

«Не вовремя пожаловал», — подумал про себя Коноплев, но отогнал от себя эту мысль: не хватало еще, чтобы он подлаживался под настроение Акима.

— Ну? — вместо приветствия произнес руководитель отдела, продолжая свое занятие.

— Хвастать нечем. Плохи дела, Аким.

Ворожеев на мгновение отстранил от лица жужжащую бритву:

— Что, не раскалывается?

— Да нет… Признался. В ограблении Монастырской.

— А в убийстве Лукошко?

— Категорически отрицает.

— Ну, это не страшно. Признается, — с облегчением произнес Ворожеев и снова начал тереть бритвой скулу.

— Понимаешь, Аким, — мягко начал Коноплев, — боюсь, что ему не в чем признаваться.

— Как это не в чем?! — Ворожеев дернулся, и вилка с грохотом вылетела из розетки.

— К убийству Лукошко Пустянский, по-видимому, не имеет прямого отношения.

— Не имеет? А план квартиры, который Сомов обнаружил в его мастерской. А зеленые ворсинки?

— Все есть. И план, и ворсинки, и даже нож отыскали. Но только…

— Пустянский не убивал?

— Нет.

— И ты дал ему понять, что веришь в это?

Коноплев пожал плечами:

— Да он сам знает, что не виноват.

— Не крути! Ты потребовал от него признания или нет?

— Как же я могу от него требовать признания, когда я сам не верю, что он причастеи к этому делу?

— Так… Так… — Глаза у Ворожеева сузились, не глаза, а прорези для монеток в телефонах-автоматах старого образца. — Ты отдаешь себе отчет в своих действиях?

— Думаю, что да.

— А