Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

в спальне. Вскоре он появился вновь, теперь на нем был надет ранее не виденный сыном роскошный махровый халат — темно-синий, с красными и белыми продольными полосками, на ногах тоже новые тапочки. Митя глазам своим не верил. Он привык видеть старика в обносках; целиком посвятив себя Коллекции, тот не уделял своей собственной внешности никакого внимания. И вдруг такая перемена! Неизвестно почему, она показалась Мите неприятной и даже пугающей.

— Как Нина? Все в порядке? Любите, дети, друг друга, жизнь так коротка! — с этой сентенцией на устах Семен Григорьевич скрылся в ванной.

Вскоре оттуда донеслись шум воды и пение, да, да, пение, Митя не мог ошибиться. Отец пел в ванной. Такого еще не бывало!

Митя с трудом дождался, когда отец окончит свое омовение и с ним наконец можно будет объясниться.

— Знаешь, Митя, мы, кажется, будем ставить «Кармен-сюиту»! Там чудесная партия первой скрипки! — выйдя из ванной, радостно объявил Семен Григорьевич и вновь собрался юркнуть в спальню, чтобы продолжить свой затянувшийся туалет. Но Митя его остановил:

— Отец, нам надо поговорить!

Семен Григорьевич, видимо, ничего хорошего не ожидал от разговоров с сыном, и сейчас на его распаренное после душа лицо набежала тень. Усилием воли он согнал ее и приветливо сказал:

— Давай поговорим, мой мальчик! У сына от отца не должно быть никаких секретов.

И кто это говорил! Человек, для которого сын долгие годы был маленьким, неприятным крикливым существом, постоянно путавшимся под ногами и отвлекавшим его от главного дела жизни — Коллекции, а потом, когда подрос, превратился в Наследника, предъявляющего свои права на эту самую Коллекцию, в расхитителя и узурпатора. «Мой мальчик!»

Митя нарочно старался представить себе отца таким, каким он был прежде, до этого своего непонятного превращения. Ибо такого отца, каким он увидел его сегодня, — приветливого, общительного, он не знал и не умел с ним разговаривать. Он буркнул:

— Я говорил тебе в больнице: мне нужны деньги.

И снова отец поморщился. Однако в голосе его не было неприязни!

— Сколько?

— Много!

Семен Григорьевич засмеялся:

— Ты напоминаешь мне древних, которые не умели хорошо считать, и вслед за тысячью у них шла «тьма». То есть много. Тысячи тебе хватит?

— Нет!

— К сожалению, не могу дать больше. Я сделал другое, сын! Написал завещание. Все останется тебе. После моей смерти ты — хозяин Коллекции! Я не хотел тебе об этом говорить. Думал: пусть будет ему сюрприз. Но ты меня вынудил сказать… Может, так лучше. Ты должен знать.

У Мити вырвалось:

— Покажи!

Семен Григорьевич нахмурился:

— Ты мне не веришь?

— Верю, конечно. Спасибо, отец.

Когда отец ушел в театр, Митя, выдвигая ящички из старинных булей, заглядывая в горловины ваз и пустоты фарфоровых фигурок, тщательно исследуя внутренности шкатулок и табакерок, наконец отыскал сложенную вчетверо бумагу. Сердце его радостно забилось, когда он пробежал глазами написанные размашистым почерком строки отцовского завещания, делавшего его законным наследником всего. Но тут же, одновременно с радостью, родился и страх, как бы старик не передумал: долго ли накатать новое завещание! Он перепрятал драгоценный документ в другое место — в секретер. Раньше тот лежал в музыкальной шкатулке, исполнявшей при поднятии крышки музыкальную фразу из Моцарта. Теперь завещание обрело покой внутри пустотелой фарфоровой статуэтки. Перекладывая завещание, Митя, так он считал, не сделал ничего противозаконного. Хранительницей документа, определявшего будущую судьбу Коллекции, по-прежнему оставалась сама Коллекция. При случае он всегда сможет убедить отца, что тот запамятовал, по ошибке положил бумагу не туда, куда хотел. И для отца и для сына Коллекция была живым существом, в ней они видели смысл и цель своей жизни, она хранила их тайны, при ее помощи они продолжали общаться между собой, когда соединявшие их естественные узы родства истончались и готовы были порваться.

Статуэтка, в которой Митя спрятал завещание, по описи называлась так: «Фигурка с завязанными глазами (игра в жмурки), произведение завода Гарднера, XIX век».

КРИЗИС ВЕРСИИ

Мастерская, ключ от которой Марина Белая передала Коноплеву, оказалась тесной — метров восемь, не больше, но хорошо оборудованной для жизни. В крошечной передней — умывальник, вернее, не умывальник, а вместительный четырехугольный поддон, на который при желании можно взобраться с ногами. Над ним — не только смеситель с холодной и горячей водой, но и гибкий шланг душевой установки.

За дверцами настенного шкафа обнаружился туалет. В уголке стояла электрическая плита, пестрый шнур был аккуратно уложен и завязан узлом. На подоконнике детская игрушка — рыжий медведь в целлофановом пакете. Широкий топчан аккуратно застлан пестрой тряпицей, у изголовья — подушка и свернутые квадратиками простыни.

— А они тут со всеми удобствами устроились, — бросил Сомов, мрачным взглядом окидывая помещение. — А хозяин знает о нашем визите?

— Мы здесь с его согласия…

Мастерская принадлежала заслуженному деятелю искусств художнику Орлеанскому, бывшему учителю Марины. Он передал ей ключи от мастерской, когда у него появилась другая — просторнее и лучше, на подмосковной даче.

— Эта Белая не такая уж Белая, — неуклюже пошутил Сомов. — Она, конечно, знала, что его тут нет, когда ключ давала…

— Однако как вы легко обо всем судите, — проговорил Коноплев.

— Сужу, потому что знаю этот народ. Они наверняка на пару работали…

— Жаль, Сомов, что вы не познакомились с Марининой мамой, Настасьей Степановной… Может быть, тогда бы переменили свое мнение и о дочери. Ну, за работу!

Сомов внимательно осмотрел мольберт на треножнике, стоявший у стены, попробовал пальцем цветные колбаски застывшей масляной краски и теперь исследовал развешанные по стенам эскизы. С «Автопортрета» глядело на них умным проницательным взглядом полное лицо не молодого уже мужчины с пухлыми кроваво-красными губами; в обнаженной «Купальщице» угадывалась угловатая фигура Марины Белой. Дальше шли городские виды — «Александровский сад», «Манеж», «Цветной бульвар». Сомов осмотрел окурки в пепельнице, лишь один из них принадлежал женщине: хранил следы помады. На столе стопкой лежали вырванные из рисовального альбома листы плотной бумаги с карандашными набросками. На одном из них изображен был молодой курносый мужчина, отдаленно напоминавший Виталия Пустянского.

— Смотрите-ка, он тут без бакенбардов, — отметил наблюдательный Сомов. — Сбрил их, что ли?

— Я думаю, дело в другом, — ответил Коноплев. — Бакенбарды у этого молодца, надо сказать, довольно пошловатые, вряд ли они пришлись по вкусу Марине с ее развитым художественным вкусом… Вот она его и «побрила», а вообще, мне кажется, она изобразила здесь Пустянского не таким, какой он есть в жизни, а таким, каким бы ей хотелось его видеть. Вон каким орлом смотрит!

— Фантазия, что ли? — уточнил любивший определенность Сомов.

— Вроде того.

— Ага! Это уже кое-что! Ну-ка, взгляните,