Читать книгу - "Мазыйка. Приговорённый город - Алёна Моденская"

сумел. Теперь стыдится. Ну, пусть немножко постыдится. Ему, может, полезно.

— Так, что тут у нас, — произнёс Игнатьев, кончиками пальцев разворачивая один из листочков.

Новиков же так же осторожно взялся за открытку. Пару минут оба молча читали.

— У меня любовная записка, — сказал Игнатьев, расправляя листочек. — От Лёни Ивашкевича Оксане Ткач. Приторно, но ей, видимо, нравилось.

— Ну да. Раз она их сохранила и даже прятала, — согласился Новиков. — А у меня странная депеша. Какая-то Маша Иванова пишет некоей Кате Петровой, что собирается уезжать из Мазыйки. Вот. Завод уже перенесли, а на нём две тысячи рабочих было. Теперь в городе из пятнадцати тысяч осталось всего восемь. Улицы такие-то уже расселены. Колхоз Знаменский полностью затоплен, скоро и Ленинский туда же отправится. Там было два коровника и столько-то пахотных земель. Людей из стольки-то домов уже выселили.

— Дайте-ка. — Игнатьев протянул руку, и Новиков передал ему открытку.

Обычная почтовая открытка, с бланком. На лицевой стороне — фотография Мазыйки.

— Таких адресов нет, — наконец произнёс Игнатьев. — Ни в Мазыйке, ни в Кулибине, куда она отправила открытку. То есть, там давно расселённый барак на окраине.

— Зато Кать Петровых и Маш Ивановых полно, — вздохнул Новиков.

Он и сам уже догадался, что эти открытки — никакая не переписка между подружками.

— Давайте дальше, — сказал Игнатьев, откладывая открытку.

Теперь Новикову досталось любовное письмецо, а Игнатьеву — открытка. Лёня в своём послании просто нацарапал пару приторных фраз да переписал стихотворение Пушкина про «чудное мгновение».

— А у меня новый список расселённых улиц, — произнёс Игнатьев, откладывая открытку, — численность населения на конкретную дату и учреждения, которые уже переехали. И указано, куда они переехали. И штат сотрудников посчитан.

— Кто отправитель?

— Всё та же Маша Иванова.

— Адреса те же? — уточнил Новиков.

— Да, — кивнул Игнатьев.

— В расселённом бараке, наверное, просто остались почтовые ящики, — медленно проговорил Новиков. — А почтальон… или в деле, или ему всё равно, куда открытки бросать.

— Нет, не всё равно. Здесь только один штемпель. Мазыйский. — И Игнатьев показал Новикову открытку с печатью.

— То есть, здесь послание зарегистрировали, а потом? — Новиков поднял брови.

— А потом — в разведку с котом.

Новиков помолчал, затем спросил:

— Сами будете разговаривать с Герой? Или мне разрешается поприсутствовать?

— Да пожалуйста, — усмехнулся Игнатьев.

Новиков почти сразу понял, с чего чекист так раздобрился. Толку от разговора с Герой было примерно ноль. Она сходу начала кричать, что город рушится, что вокруг ураган, и что эти «паршивые открытки» просто в суматохе потерялись. Да и сама почта представляла собой центр торнадо, не меньше. Кругом торопливо сновали люди, валялись письма и газеты, кренились высоченные стопки журналов и отправлений.

— Кому нам всё это доставлять, когда адресаты укатили и не сказали, куда именно?! — истерично причитала Гера, указывая на стопу пыльных газет. — А потом придут претензии предъявлять, мол, им ничего не принесли! А у меня и почтальонов не осталось! Всем, видишь ли, хозяйства надо перевозить. А я тут сижу, как проклятая! По ночам эти поганые писульки на новые адреса пересылаю! Как будто мне делать больше нечего! А я, между прочим, вдова с ребёнком на руках!

— Ребёнку двадцать лет, — сухо вставил Игнатьев.

— И что?! В двадцать лет человек — больше не человек?! Он не может плакать по отцу?! — Гера картинно помассировала виски и сделала вид, что успокоилась. Протянула руку: — Давайте ваши открытки. Отправлю куда скажете.

— Не надо, — улыбнулся Игнатьев. — Мы сами отправим. Даже доставим, если понадобится.

— Зачем тогда приходили? — грубовато выдала Гера. — У меня и так нервы не в порядке. Видите, какой кавардак кругом?!

Новиков весь разговор сочувственно кивал. На всякий случай молча. Теперь же они с Игнатьевым попрощались и вышли из душного здания почты.

— Хорошая актриса, — признал Игнатьев. — Запереть бы её в одиночке на пару деньков без еды. Особенно без зефира в шоколаде.

Тут он косо глянул на Новикова.

— Так заприте, — пожал плечами Новиков, щурясь на июльское солнышко. — Что вам мешает?

— Она ничего не скажет. Слишком у них всё продумано. А я останусь кровавым палачом.

Новиков в ответ хмыкнул. Странно. Он думал, в это время про палачей режима и «гэбню» ещё не принято было говорить вслух.

— Хотя бы на записках почерк Лёнин? — тихо спросил Новиков.

Игнатьев молча кивнул.

Что получалось. Записки писал Лёня своей пассии Ткач. Она их сохранила. Наверное, из простой сентиментальности. Женщина всё-таки. Но почему не уничтожила, когда нашла нового кавалера? Может, просто забыла в суматохе? Или не питала особенных надежд на новый роман, поэтому и старые письма оставила. Чтобы хотя бы в старости их перечитать и пустить слезинку по молодости и любовным приключениям.

А открытки? Ясно же, что Маша Иванова и Катя Петрова — лица вымышленные. И никакие это не весточки подружке из затопляемого города, а своеобразные не то отчёты, не то передача информации. Численность населения, количество рабочих на предприятиях, какие улицы уже расселены, какие ещё нет, и всё рассортировано по датам.

Но что-то там не сходилось. Каике-то не те ассоциации.

— Можно мне ещё раз посмотреть на записки и открытки? — спросил Новиков.

— Пожалуйста, — охотно согласился Игнатьев.

Когда они вернулись в кабинет, Новиков аккуратно взял одну из записок и принюхался. Потом другую, третью. Одно и то же — стоило прикрыть глаза, немного потянуть носом, как перед мысленным взором тут же появлялась квартира Оксаны Ткач. Такая, какой они увидели её в тот свой визит. Богатая, элегантная.

А вот с открытками — другая история. Не те ассоциации.

— Опись имущества Ткач ещё у вас? — спросил Новиков, почёсывая нос, свербевший от бумажной пыли.

— Конкретнее, — просто сказал Игнатьев.

— Какие у неё были духи?

— Я вам и так скажу — «Красная Москва». Подарочный набор.

Новиков задумчиво кивнул. Он помнил этот запах — пудровый, пряный. Пожалуй, аромат Оксане Ткач подходил. Она была женщиной яркой, привлекательной, не лишённой изюминки.

Но открытки пахли по-другому. Аромат больше похож на цветочно-древесный. И насыщенный. Будто открытки недавно держали рядом с духами. Причём запах знакомый. Но чей?

Ида Кашина духами отчего-то не пользовалась. Остаются Кравчуки. Тут Новиков отругал себя за невнимательность. Потому что Игнатьев сходу вспомнил, какими духами пользовалась Ткач. А вот Новиков не потрудился разузнать, что за ароматы предпочитали мать и дочь Кравчук.

— «Незнакомка» и «Пани Валевска», — подсказала Игнатьев, подпирая подбородок рукой.

Понятнее не стало. Новиков и в своём времени в дамских туалетах экспертом не был, а теперь и говорить нечего.

— Вы разбираетесь в духах? — просто спросил Новиков.

— Если честно, не очень, — поёрзал на