Читать книгу - "Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов"

двери с каждым годом становилось все больше), бросил в полутемной передней ранец под вешалку и с порога крикнул:

— Хочу в цирк! Папа, я хочу в цирк! Там клоуны!

Отец, как всегда, занимался своей коллекцией. Он был на антресолях, где размещалось самое ценное, самое дорогое. Старой бархоткой, оставшейся от истлевшего маминого халата (отец подарил его вскоре после свадьбы, и халат этот был в ее гардеробе единственной дорогой вещью, потому что возникла Коллекция и начала пожирать все свободные деньги), отец стряхивал пыль с вещей, медленными движениями рук ласкал золоченую раму овального зеркала, гладкую поверхность столика, фарфоровые фигурки. Отец медленно спустился с антресолей, подошел к сыну, поднял руку с зажатой в ней бархоткой.

— Лучше делай уроки.

Он хотел потрепать сына за ухо, но тому показалось, что отец хочет стряхнуть с него пыль.

…Кажется, в тот самый день, да, в тот самый день он написал отцу свое первое письмо. Первое из писем, не дошедших до адресата. Возмущаясь отцом, равнодушным ко всему на свете, кроме своей Коллекции, он вырвал из школьной тетради в клеточку листок и написал… Что написал? Это был бессвязный бред, в котором слова любви к отцу перемежались со словами ненависти к коллекции. Написав письмо, он скатал его в трубочку, улучив момент, когда в комнате никого не было, поднялся на антресоли, стал на цыпочки, снял с полки фарфоровую фигурку — женщина, кормящая грудью ребенка, — и, перевернув ее, затолкал внутрь фигурки свое послание отцу. После этого вернулся к себе. Сердце отчаянно билось. Он страшился, что письмо никогда не дойдет до того, кому оно адресовано, и одновременно страстно надеялся на это: мысль, что ему придется стоять перед отцом и объяснять, зачем он сделал это, ужасала его. Таким он был в детстве, таким и остался на всю жизнь — отчаянная смелость соседствовала в нем с такой же отчаянной трусостью, энергия — с бездействием, неукротимый дух — с безвольным и слабым телом, больше всего на свете любившим состояние покоя.

Впоследствии он не раз писал письма отцу и рассовывал их по ящичкам, шкатулкам, фарфоровым фигуркам. Ему доставляла удовольствие мысль, что бездушная коллекция, до сих пор отделявшая его от отца, становится как бы посредником между ними, приобретает черты одушевленности.

Отчаяние, которое время от времени холодной волной накатывало на Митю, никогда не было ни слишком глубоким, ни слишком полным. Где-то, на самом дне души, всегда таилась уверенность, что очередная неприятность, невзгода — это все не настоящее, темная полоса непременно пройдет, и над ним, Митей Лукошко, снова засияет солнце. А когда-нибудь наступит такое время, когда солнце, однажды взойдя, так и останется на небосклоне, будет светить ему и днем и ночью. Как он этого добьется, Митя точно не знал, но знал наверное — добьется, и все. Верил в свое счастье.

Как-то раз (было это давно, Митя тогда учился в девятом классе) он лежал на диване. Стояла зима, из-под входной двери дуло. Митя вдруг подумал: а хорошо было бы, если бы у него на ногах были толстые, вязанные из белой деревенской шерсти, носки. Он даже ощутил кожей их царапающее теплое прикосновение. Но все это была фантазия, таких носков, он это хорошо знал, в доме не имелось.

Мимо, шаркая отяжелевшими от отеков ногами, прошла мать. В руках у нее была бархатная тряпка. Отец требовал, чтобы она смахивала пыль с драгоценных предметов его коллекции только мягкой тряпкой, а то, не дай бог, что-нибудь поцарапает, повредит. Митя такой и запомнил мать — грузной, с прерывистым дыханием, шаркающей походкой и с неизменной бархоткой в руках.

Митя помнил мать в этом халате. Тогда она еще была молодой, красивой, и он гордился перед товарищами по классу, что у него такая мать. Но болезни одолели ее, она быстро состарилась. И теперь Митя уже не гордился ею, разговаривал с матерью не то чтобы грубо, но как-то неуважительно, будто, потеряв свою прежнюю привлекательность, она чем-то провинилась перед сыном.

Вот и сейчас Митя недовольным, капризным голосом бросил ей вслед:

— Неужели, мать, не можешь купить мне пару белых шерстяных носков?! Ноги же мерзнут…

Мать остановилась возле дивана и сказала:

— Что это ты о них вспомнил, о носках. Да я такие только в деревне видела…

Мать стояла у дивана, прижав к груди синюю тряпку а улыбаясь своим воспоминаниям. Митя догадался, что перед глазами ее ожили картины ее давней жизни в деревне, и почему-то раздражился еще больше. Он и отец были городскими, а мать деревенская — этого ничем не вытравишь, нет-нет да и проглянет: в жесте, слове, выражении лица.

— Захотела бы купить, отыскала бы, — буркнул Митя и потер одну захолодевшую ногу о другую.

— Да я тебе сейчас плед принесу, накройся, — проговорила мать, но за пледом не пошла, потому что раздался звонок в передней. Минут через пять мать вернулась в комнату, лицо у нее было растерянное, бледнее, чем обычно.

— Ну, что там еще?

Мать пожала плечами и улыбнулась жалкой улыбкой.

— Ничего не понимаю, — сказала она. — Там, сынок, какая-то тетка носки на продажу принесла — белые, из деревенской шерсти.

— Ну так что ж ты… Бери! Все бери! — обрадовался Митя.

Позднее, поразмыслив, он удивился: на протяжении многих лет, ни до этого дня, ни после, никто и никогда не являлся в их квартиру с белыми носками…

— Ты счастливый, Митя, не в меня, — говорила мать. — Видишь, стоит тебе что пожелать — и пожалуйста…

В то, что он счастливый, Митя поверил охотно и сразу. Слова же матери, что он пошел не в нее, удивили его. Вышла замуж за известного столичного музыканта, перебралась из глухой деревни в Москву, одно время даже артисткой была. Это ли не счастье? Правда, сейчас ее счастливой не назовешь. В последние годы жизнь у матери не очень-то веселая, целый день с кастрюлями на кухне да с тряпкой в комнате, ходит и нежит совсем не интересную ей коллекцию. Да еще приходится таскаться к каким-то художникам позировать, часами пребывать в неподвижности, в неудобной позе. Так сама виновата, не смогла себя поставить как следует в доме.

Нет, его, Митино, счастье более высокой пробы. Он не знает, чем прославится, утвердится в жизни, да это и неважно. Главное, он чувствует — стоит захотеть, и счастье само пойдет в руки, как пришли, сейчас эти белые носки. Почему он так думал? Что давало ему надежду и уверенность? Коллекция! С самого рождения коллекция была вокруг него, он слышал таинственный перезвон фарфора и хрусталя, видел игру света на полированном