Читать книгу - "Zа право жить - Коллектив авторов"

лесополосе. Нашли ее спустя полгода, когда от нациков освободили район. А шо с моею, и думать не хочу. Пусть в плену, пусть хоть рабыней – лишь бы жива была. Тильки б не убили, гниды. Одна теперь надежда: кончится война, даст Господь, Машка моя и объявится.

Малому мы сказали, шо мамка на боевом задании, шо скоро приедет. С этим мальчишка и жил, и, разумеется, не переживал так, как я. Тем временем я устроился на шахту. Поначалу, пока в забое был, за малым сестра присматривала. Но в позапрошлом году она подорвалась на «лепестках», сброшенных вэсэушниками, и померла от ранений. Стали за пацаном люди добрые смотреть.

Бедный парень! Он толком детства-то не видал, радости семейной не испытывал. Какие там игрушки! Детворе мы приносили уцелевшие игрушки, которые находили в разрушенных домах. Смотрел я на все это, на жизнь такую нашу, и кровью сердце обливалось. «Да шо ж это такое творится, Господи! Шо ж за долю ты устроил нашим детям: ни света, ни тепла, ни пищи толковой не видят».

Семен ткнул носком ботинка в заднее колесо велосипеда:

– Многие дети даже на велосипеде ни разу в своей жизни не катались, тильки на картинке бачили иль когда кто где мимо проедет. Да и где кататься-то? В подвале, что ли? На улице, под обстрелами, дюже не накатаешься – опасно. А шоб зря не дразнить детвору, мы не приносили им ни самокаты, ни велосипеды. А мой же хныкал постоянно, просил велик: мечта номер один у него была. Говорю ему: война, мол, закончится – куплю, тогда и накатаешься вдоволь. А ему все одно: просит и просит.

– А вдруг не закончится, или я на мине подорвусь?

– Не болтай ерунду! – А самого жалость пробирает.

Стал обдумывать, как сделать малому такой подарок, где найти велосипед. Вообще, до того дня я относился к войне, если можно так выразиться, спокойно: думал, вот-вот – и все образумится, наступит мир. Мы все вроде как надеялись на минские переговоры, верили, шо президенты договорятся, шо нас услышат. Ну и продолжал честно трудиться на шахте, считал, шо, добывая уголь, не меньше помогаю своей республике, чем солдаты на поле боя.

Как-то вечером, возвращаясь после смены, в груде мусора на соседней улице вот этот самый велик и нашел – кто-то, видать, выкинул. Принес малому, трясу велосипедом в руке, а он бежит радостный, аж спотыкается. Да только ночь наступала, все спать укладывались, потому не пришлось ему в тот вечер покататься. Только потрогал его и малеха на сидушке посидел. Пообещал ему: если завтра налетов не будет, разрешу на улице покататься. Довольный такой, он так и уснул, обнявшись с подарком.

Утром мы с мужиками, как обычно, вышли из подвала, прислушались: вроде тихо, взрывов не слыхать. Женщины разошлись кто куда: одни на рынок за едой – туда съезжались машины с благотворительной помощью из России, другие с ведрами и баклажками за питьевой водой, ну а мы, мужики, за топливом – за дровами. Варить-то еду на чем-то надобно: готовили ж на костре. Чего-чего, а дров в городе хватало: и поваленные взрывной волной деревья распиливали, и в разрушенных зданиях разбирали мебель, оконные рамы да паркет. Днем, когда покидали подвал, снаружи обязательно оставляли дежурить пару взрослых: от мародеров там всяких, а заодно и за детишками присмотреть. Если не было прилетов, детей выводили на прогулку, чтоб они хоть солнечный свет увидели да глоток воздуха свежего вдохнули. Пусть на десять минут, да хоть на минуту, но прогулка – закон.

В то утро, после того как мы ушли за дровами, детей, как обычно, вывели на улицу. Мой как раз собирался обкатать свою технику.

В километре от нашего дома на днях, после обстрела, была разрушена пятиэтажка. Туда мы и пошли тем утром. Тильки начали разбирать заваленный кирпичами вход в подъезд, как начался обстрел. Мы схватили по охапке деревяшек, шо оказались под рукой, шоб же не с пустыми руками возвращаться, и бегом обратно. Еще издали увидели, как один из снарядов попал в соседний с нашим подвалом дом. Следом прилетел второй – уже по крыше нашего. Испугался я за своего малого: он-то, знаю, снаружи, вместе с детьми играет. Выбросил к черту доски и налегке рванул к подвалу…

Подбегаю ко двору, вижу – перед нашим подъездом бабы и мужики столпились, стоят спинами ко мне, на шось смотрят. А потом женский плач… Даже не плач, а рев звериный. Бабы если так плачут, значит, случилось что-то очень плохое. Тут-то все и опустилось у меня внутри. Знаешь, и ноги уже не держали – так я испугался: почувствовал, шо явилась ко мне беда. Подковылял на ватных ногах к толпе, а люди, завидя меня, начали раздвигаться, коридор делать, шоб я по нему прошел. И все молча смотрят на меня, да такими глазами смотрят, шо до сих пор не забуду какими: такие глаза бывают у людей на кладбище во время похорон.

Я молил Бога, я просил Его… Подхожу, вижу – а мой лежит в луже крови, таращится на меня глазенками, тужится, кашляет, харкает кровью и шось сказать хочет. Опускаю глаза, а у него ноженек-то нету – оторвало! Бросился к мальцу, пытаюсь нащупать место, где можно артерию передавить, шоб хоть кровь остановить, а сам вокруг рыщу глазами, ножки ищу, шоб хирурги их на место пришили – слышал, врачи умеют цэ делать: пришивать конечности, если их сохранить как надо, во льду. А ножек-то нигде и нет – испарились. А кровь хлещет! Начал давить на живот, шоб не дать всей крови вытечь, но не получается – ему ж по самый таз оторвало. Я в шоке, видать, находился и чуть малому живот ремнем не перетянул, кишки не выпустил, благо люди оттащили, не дали сделать это. А сынка все тужится, кряхтит, пытается на локти подняться. Вроде получилось, чуть привстал и смотрит такими удивленными глазками сначала на пустое место, туда, где должны быть ноги, а потом на меня и спрашивает, как ни в чем не бывало, будто не серьезная рана у него, а царапина какая или заноза в пятке: «Папка, а как же я теперь на велосипеде кататься смогу…» – и опрокинулся навзничь, вверх лицом, светлыми глазками в небо. Долго еще, как потом рассказывали, звал я на помощь врачей, просил людей найти ножки, но… – Семен посмотрел на