Читать книгу - "Вьетнамский кошмар - Брэд Брекк"

Мы с Шарлоттой много целовались-миловались. Правда-правда. Я возбуждался и на кушетке её мамаши под одеялом снимал с неё одежду, ласкал её груди, а она стонала от удовольствия. Но потом она говорила «хватит», вставала, пила воду, чтобы остыть, и корила меня.

Я всегда был во всём виноват. Святая и грешник. Она говорила, что я заставлял её грешить против «Го-о-оспода». Я — чёрт, брат Люцифера. Всё худшее в ней — от меня.

— О, — говорила она, — я тоже этого хочу, Брэд, но нам нужно подождать: оставим эту дребедень до свадьбы.

— Что? Дребедень? Ты называешь это дребеденью? Дребедень — это моя задница, Шарлотта Пакетт. А это — любовь. И секс необходим двоим, если они любят друг друга. Вот если бы мы были лесными оленями, тогда другое дело…

Мы никогда не проводили субботние вечера как нормальная пара. А это были мои единственные свободные вечера за неделю. Так нет же, в субботу вечером я стирал одежду в прачечной, а она шла на исповедь. После стирки я таскался по городку, курил у почты, считал машины, пил кофе и заигрывал с некрасивой официанткой в «Солёном Псе», толстой дурочкой.

Это не моя была идея развлекаться по субботам.

Мы никогда не ходили в кино. Вместо этого она выстаивала длинную очередь на исповедь, чтобы рассказать пастору, что она человек, что она снова совершила тот же грех с тем же парнем в том же месте и в то же время… и что же ей, чёрт побери, со всем этим делать?

Её журили и заставляли прочесть 10 раз «Богородице, дево, радуйся», ибо прикосновение к кому-либо, проявление физической привязанности к любимому человеку превращает нас в мерзких грешников.

Поаплодируем грешникам! Да здравствуют грешники всей земли!

Иногда, ожидая её на стоянке у церкви, я медленно распалялся, и когда она выходила от исповеди, треща чётками, и садилась в машину, я оборачивался и со смехом мял её грудь.

— Не слишком ли много для исповеди, моя прелесть. Сегодня суббота, я получил деньги, и пришла пора гикнуть и повеселиться!

Тогда Шарлотту начинала бить истерика, потому что, как она думала, из-за этого она не сможет пойти к причастию в воскресенье утром. Я объяснял ей, что это грех мой, не её, что я страстно желаю гореть в аду ради хорошенькой сиськи. Но она не могла оценить мои остроты и только злилась.

Всякий раз, когда я был рядом с ней, что-то тёмное поднималось со дна моей души.

Если б у неё были яйца и они болели как не знаю что, быть может, тогда она поняла бы немножко больше. Если б ей нужно было решать проблему мозолистой рукой, спускать в сопливую тряпочку, чтобы уменьшить напряжение и давление в тазу и не корчиться, вот тогда бы она, наверное, нашла б немного сострадания.

Но сомневаюсь.

Если существует Бог любви и милосердия, почему же тогда я отправляюсь на войну? Почему мы с Шарлоттой не можем быть вместе? Зачем жизнь должна стать такой чистой и стерильной?

— Ты любишь Господа, Брэд? — спрашивала она.

— О, Шарлотта, — отвечал я, — не начинай. Да, я верю в Бога. Но не в церковную догму.

Никакая церковь не укажет мне, что делать, как жить, во что верить, как молиться, как управляться со своей жизнью, как чувствовать себя грязной виноватой свиньёй по поводу естественного положения вещей.

Думаю, ты — испытанный воин Христа, что получает приказы от четырёхзвёздного генерала из Ватикана, что ты далеко не новичок. Бьюсь об заклад, что Папа уже подошёл к тому, чтобы заняться любовью, и сейчас балуется с носиком чайника «Электролюкс». И этот человек, такой же порочный, как все мы, распоряжается НАШИМИ жизнями.

Мне нравятся ритуалы, они касаются каких-то романтических струн во мне, но догму нужно убрать. Вы даёте приходскому священнику власти над собой больше, чем Богу! Здорово! А он пользуется ею, чтобы бичом загонять вас в строй?…

— Ты хочешь гореть в аду, Брэд?

— Если католики уже на небесах, то да, я хочу отправиться в ад плохим, я жду не дождусь, как бы попасть в эти озёра из огня!

— Не думаю, что хочу быть с тобой дальше…

— О, прыгни в это озеро!

Обычно на этом всё и кончалось. Я говорил Шарлотте, что ухожу. Хватал свой чемодан, целовал её в лоб и выходил, предлагая встретиться в следующие выходные. Но она, как щенок, шла за мной до машины и повторяла всё тот же вопрос.

— Ну же, скажи, хочешь ли ты гореть в аду на веки вечные или нет?

— Послушай, моя сладкая, ничего против тебя не имею, но моя ралигия — журналистика. В моих жилах поёт типографская краска, а моё представление о святом причастии — это открыть бутылку «Джека Дэниелса» и поговорить по душам со старыми приятелями. Я не верю в твои представления о сере и адском огне. Твои слова похожи на старьё из Ветхого Завета.

Она хватала меня за руки и со слезами на глазах умоляла спасти свою душу, пока не поздно.

— Боже, Боже, Боже, — орал я по-ослиному, закатив глаза горe и воздев руки, — спаси мою душу ради присутствующей здесь Шарлотты, которая боится, что я буду гореть в аду и ныне и присно и во веки веков!

Я смотрел в мокрые глаза Шарлотты и весь обратный путь в Мачайас разговаривал сам с собой, изливая душу и отдавая дороге злость и досаду на наши отношения, а потом горланил…

А начихать, дождит или морозит,

Ибо пластмассовый Иисус давно

Уже на панели моего автомобиля…

И ещё…

Иисус вкладывает деньги

В Первый Национальный банк,

Иисус вкладывает деньги

В Первый Национальный банк.

Господь делает сбережения,

Иисус делает сбережения…

Кончается последняя катушка с кинолентой. Я только что прокрутил в голове последний год, когда мы с Шарлоттой были вместе. Последний сеанс старого фильма. Что за грёбаное вшивое кино!

Вот мне уже лучше. Я мурлычу под нос марш и выхожу из кинозала.

Если суждено мне будет помереть в бою,

Вы, друзья, домой отправьте душеньку мою.

А подохнуть в русском поле суждено судьбой —

Хороните тут же в поле с русскою пиздой…

Я не бог и не дьявол, я всего лишь человек из плоти и крови, с грязными ногами, солдат, у которого больше пороков, чем добродетелей, протестант, который отправляется в Юго-Восточную Азию спасать косоглазых буддистов и католиков. Это вроде бы неправильно, но ведь это и не священная война, а?

Шарлотта, Шарлотта, ты опять лезешь в мою голову. Я пробовал забыть тебя, но…

В твоём доме я помню только две фотографии, обе в столовой: Джона Ф. Кеннеди и папы Иоанна. Этим всё сказано, парень. Почему я всё время путаюсь с католичками? Должно быть, меня привлекает их целомудрие. Это мечта — ломать молодые католические целки. Но католические девственницы несговорчивы. Они не раздвигают ноги. Шарлотта всё ещё оберегает свою девственность, как монашка. Она всегда была девчонкой, которую я не мог поиметь…