Читать книгу - "Знамя Победы - Борис Макаров"

Я полюбил его сразу, как только Анна Ивановна ввела в класс высокого веснушчатого… одноглазого парня. Да-да, не мальчишку – пацана, парня.

– Знакомьтесь, – сказала Анна Ивановна, – Юра Мартыненко – ленинградец-блокадник. Будет учиться в нашем классе. Герой. Гасил зажигательные фашистские бомбы. Ранен. Награжден медалью.

Юра спокойно прошел через весь класс к задней парте первого ряда и сел рядом с ярым двоечником и разгильдяем Васькой Хайдуковым. Щеки Васьки заполыхали от счастья.

Я полюбил Юру сразу. Сразу его полюбили все.

Но подобрать ключик к Юриному сердцу нам было не дано. На уроках и переменах он сидел на своей задней парте и молчал, молчал.

На наши робкие вопросы и даже на вопросы учителей на уроках Юра не отвечал, и долгое время мы даже не знали, а может ли он говорить вообще.

– Юра ранен. У него шок. Он много пережил. Не трогайте его, не беспокойте, – сказала однажды Анна Ивановна в отсутствие Юры, и мы действительно не стали вообще беспокоить нашего загадочного одноклассника. Но мы любили его – ленинградца, героя, блокадника, парня значительно старше нас по возрасту и казавшегося нам даже старше наших учителей.

…Вести о смерти Сталина – вождя и учителя всех народов, беззаветного друга советских детей, бессмертного и великого – мы не поверили.

– Слышал? – шепнул мне по дороге в школу сосед – одноклассник Толька Потехин.

– Слышал… – также шепотом ответил я. – Провокации… Враги народа… Шпионы… Сталин будет всегда.

Официальное, как теперь говорят, сообщение о смерти нашего любимого отца, друга, учителя мы услышали на третьем уроке. Два первых и две перемены прошли в зловещей тишине. Мы сидели на своих партах – не разговаривали, не шумели. Так замирает, затихает все живое перед грозой, когда все небо вокруг в черных клубящихся тучах и вот-вот грянет первый раскат грома.

Жалобно проблеял звонок, и в класс вошел преподаватель истории – старенький, сухонький, да что там сухонький – изможденный ранами, болезнями, работой фронтовик Алексей Трофимович Еремин. Голова его от затылка до подбородка была обмотана женским шерстяным платком, как потом он объяснил нам: «На нервной почве разболелись все зубы».

Вид Алексея Трофимовича был донельзя жалок.

– В-в-в-вче-е-е-р-р-а умер в-в-ве-ликий Сталин, – с трудом выдавил Алексей Трофимович и, закрыв лицо ладонями, пригнулся к своему столу.

Мы тихо завыли. От любви к умершему Сталину. От жалости к почти умирающему Алексею Трофимовичу.

И я, уже собираясь, как он, лечь на свою парту и плакать, плакать, плакать, почему-то оглянулся и посмотрел на Юру Мартыненко. Где-то далеко-далеко, но отчетливо шевельнулась мысль: «Если уж нам так плохо, как же ему – герою?»

То, что я увидел, буквально ошеломило меня. Юра сидел, высоко подняв голову. Его единственный глаз был широко открыт… и глаз и губы Юры улыбались. Да, улыбались!..

Почему он улыбался? Потому ли, что привык с улыбкой встречать всякую беду, всякое горе, или потому, что знал что-то такое, что в ту пору было неведомо нам? Не знаю.

И почему мне, при взгляде на Юру, на его улыбку, вдруг расхотелось плакать? Тоже не знаю. До сих пор не знаю…