Читать книгу - "Военная разведка Японии против СССР. Противостояние спецслужб в Европе, на Ближнем и Дальнем Востоке. 1922—1945 - Александр Геннадьевич Зорихин"

планирования провокации летом 1931 г. штаб Квантунской армии пришёл к выводу о невмешательстве Москвы в предстоящий конфликт[280]. Однако Советский Союз после начала агрессии не ограничился попытками заключить с Японией пакт о ненападении, а начал в оборонительных целях наращивать свою группировку войск на Дальнем Востоке за счёт переброски туда из западных районов страны дополнительных стрелковых дивизий и дальнебомбардировочной авиации. В течение января – апреля 1932 г. количество стрелковых дивизий ОКДВА увеличилось с 5 до 12, две её кавбригады были развёрнуты в дивизии с включением в их состав механизированных дивизионов, общая численность армии возросла с 39 000 до 113 000 человек, танков – с 40 до 276[281].

Зарубежный разведаппарат Генштаба Японии и Квантунская армия своевременно вскрыли эти процессы. В марте 1932 г. военный атташе в Турции доложил в Токио о переброске на Дальний Восток 18 стрелковых батальонов, 6 кавалерийских полков, 18–20 артиллерийских батарей, танковой части, 1 сапёрного батальона и 2 авиаэскадрилий из состава Украинского, Белорусского, Северо-Кавказского, Приволжского и Среднеазиатского ВО. Стрелковые батальоны, по его данным, переформировывались в две новые стрелковые дивизии, кроме того, в состав ОКДВА перебрасывались 35-я стрелковая дивизия в Сретенск и 40-я стрелковая дивизия из Красноярска в Хабаровск[282]. Уже 18 апреля 1932 г. Генеральный штаб в «Бюллетене по СССР» № 11 отмечал: «Особая Дальневосточная армия сконцентрирована близ границ. Силы её увеличены на 3–4 стрелковые дивизии, 1–2 кавалерийские бригады из Сибири, Центральной Азии и европейской части СССР. Дислокация их в общих чертах следующая: в районе Приморья – от 4 до 5 стрелковых дивизий (из них 1 полк выделен для Николаевска), от 4 до 5 кавалерийских полков; в районе Приамурья – от 1 до 2 стрелковых дивизий, от 1 до 2 кавалерийских полка; в районе Забайкалья – от 3 до 4 стрелковых дивизий (из них 1 полк отправлен в Ургу), свыше 3 кавалерийских полков. Увеличивается комплектование авиационных отрядов… увеличивается комплектование танковых частей. Число танков достигает от 150 до 200 штук, но имеется план ещё большего увеличения их»[283]. Кроме того, в октябре 1931 г. маньчжурская миссия и хэйхэская резидентура проинформировали Генштаб о прибытии советских военных советников в армию Ма Чжаншаня и поставках ему боеприпасов и артиллерийского вооружения[284].

После захвата Харбина 5 февраля 1932 г. под контроль Квантунской армии перешла практически вся Китайско-Восточная железная дорога. Это обстоятельство породило массу новых проблем для Японии, так как напрямую затрагивало советские интересы в Северной Маньчжурии. 12 апреля на перегоне Старый Харбин был подорван эшелон с японскими военнослужащими, и подозрение Военного министерства и Генштаба, подкрепляемое докладами харбинской миссии, пало на Советский Союз. Начальник органа подполковник Хякутакэ Харуёси, информируя 14 апреля 1932 г. ГШ о диверсиях на КВЖД, сделал вывод о причастности к ним СССР, который по внутри– и внешнеполитическим соображениям открыто не выступал против Японии, но проводил курс на дестабилизацию обстановки в Северной Маньчжурии[285]. Информация миссии регулярно включалась в «Бюллетени Генерального штаба по СССР» и рассылалась правительству, МИД, МВД и МГШ, нагнетая и без того алармистские настроения среди высшего руководства империи. Так, 11 апреля 1932 г. Генштаб сообщил о задержании в Харбине русского диверсанта с взрывным устройством и изъятии при обыске у девяти подозреваемых лиц ещё нескольких мин, доставленных из Пограничной для диверсии на харбинском железнодорожном узле, а 18 апреля озвучил информацию о минировании железной дороги с целью срыва японских воинских перевозок в Харбин[286].

Вскрытое японской военной разведкой усиление советской группировки в приграничной с Маньчжурией полосе и участившиеся диверсионные акты на КВЖД заставили японское правительство созвать в августе того же года расширенное совещание, посвящённое обсуждению сложившейся ситуации и корректировке курса империи в отношении СССР. Известный своим милитаристским настроем военный министр Араки Садао, используя тезис об «угрозе с севера», настойчиво призывал руководство страны готовиться к войне с Советским Союзом, однако оппозиция в лице военно-морского министра и премьер-министра убедила 27 августа 1932 г. правительство принять политику «умиротворения СССР» и избегания военного столкновения с Москвой[287].

Решение правительства во многом опиралось на материалы Разведуправления за 1932 г., в которых красной нитью проходила мысль о стремлении нейтрально настроенного по отношению к Токио советского руководства избежать открытого столкновения на своих дальневосточных границах. В то же время аналитики Генерального штаба предлагали Кабинету министров не торопиться с принятием предложения Москвы заключить пакт о ненападении в силу ряда нерешённых советско-японских проблем, но рекомендовали начать консультации о продаже КВЖД ввиду её стратегического значения для операций в Маньчжурии[288].

Выбранный правительством курс был подтверждён в октябре следующего года Советом пяти министров – специально образованным кризисным органом в составе премьер-министра, министров финансов, иностранных дел, военного и военно-морского министров. Несмотря на повторное предложение Араки оказать силовое давление на Советский Союз для устранения потенциальной угрозы Японии со стороны его группировки на Дальнем Востоке, военно-морской министр высказался за сохранение дружеских отношений с СССР в условиях нараставшего мирового экономического кризиса и предложил средствами дипломатии подталкивать Москву к переориентации её внешней политики с Китая на Ближний Восток. Позицию флота полностью разделял МИД, считавший нормальные отношения с Советским Союзом залогом успешного разрешения проблем эксплуатации нефтяных и угольных месторождений на Северном Сахалине, предоставления японцам рыболовных концессий на Дальнем Востоке и снижения военной напряжённости на советско-маньчжурской границе[289].

Необходимо отметить, что агрессивный настрой армейских кругов объяснялся не только сложившейся практикой независимости их решений и нагнетаемой Араки истерией по поводу «советской угрозы», но и тем обстоятельством, что, располагая относительно точными сведениями о росте советской группировки войск на границе с Маньчжурией, командование армии не имело документальных данных о намерениях СССР и исходило из предположения о возможном советском вторжении в Маньчжоу-Го: хотя в 1933 г. Разведуправление вновь подтвердило, что военные приготовления Москвы на Дальнем Востоке носят оборонительный характер, однако сделало вывод, что после окончания второй пятилетки (1933–1937) она будет способна перейти к открытому вмешательству в японскую политику на континенте. Особое беспокойство у Генштаба вызывала начавшаяся с 1934 г. переброска на юг Приморья тяжёлых бомбардировщиков ТБ-3, которые могли уничтожить объекты и коммуникации в Маньчжурии, Корее и Японии[290].

В свою очередь, Москва после выхода Квантунской армии к советским границам также укрепилась в подозрениях по поводу агрессивных намерений Токио. В мае 1932 г. начальник Штаба РККА А.И. Егоров направил наркому по военным и морским делам К.Е. Ворошилову доклад о разработке нового мобилизационного плана, в котором назвал Японию одним из вероятных противников, способным весной 1933 г. выставить для нападения на СССР 36 пехотных дивизий, 7