Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

голодных детей. Трупоедение развилось повсеместно, на это закрывали глаза. Ползли зловещие слухи о людоедах. На дорогах, забитых толпами беженцев, пропадали люди, поодиночке и группами, женщины и дети чаще всего. Щуру приходилось видеть в овражках и балках разделанные трупы, пятна крови, горы требухи и остывающие, присыпанные пеплом, забитые человеческими костями костры. Неделю назад спугнули и посекли у Дергачей четверых. Мужики пытались сбежать, а грязная, чумазая, одетая в рванье баба стояла и обреченно ждала, пока сабля вдоль плеча полоснет. В ее глазах не было страха, лишь обреченное, тупое безумие. Она вроде бы улыбалась, ожидая удара, и Щур постарался это забыть. Это и многое другое, что видел или творил своими руками в тот год.

Головной боли добавили банды. Грабили, убивали, насиловали. Это зло стало обыденным, рядовым, пока в начале весны с Николаевского шляха не просочились тревожные вести. Один за другим горели придорожные хутора. Вроде ничего необычного, пожар и пожар, частенько что-то горит, бывает и с жертвами, если угорают в дыму или пьяные. Всегда кто-то спасается. Но не здесь. Обгоревшие тела целых семей находили с проломленными черепами, изуродованными, рассеченными, изрубленными на большие куски. Три случая за месяц, потом перерыв, народ вздохнул с облегчением, и тогда за неделю сгорели два крайних дома в Новокуровке и Лебедяни. Хозяев зарезали от мала до велика, семь человек. Народишко испуганно молчал. Поговаривали, не люди это орудуют вовсе, а что-то древнее пробудилось в степи, среди могильных курганов и изъеденных временем каменных баб. Щур принял дело без энтузиазма, предчувствуя нулевой результат. Ну и как в воду глядел. Были пепелища, были жертвы, были страшные слухи, а банды не было, хоть в лепешку расколотись.

Дорога бежала на окатанный ветром пригорок, впереди, в пойме Ветлянки, детскими кубиками рассыпалось сельцо Березовый Гай, чернея гнилой соломою крыш, поблескивая искоркой колокольни и утопая в пыльной зелени тополиных левад. Кони, чуя воду и отдых, прибавили ход. По сторонам тянулись стосковавшиеся по плугу непаханые поля, сеять в тот год было нечем и некому. Тяжелый, сладкий, приторный запах смерти чувствовался задолго до околицы вымершего села. Обтянутая желтой кожей мумия нагой женщины валялась в крапиве возле плетня, бесстыдно раздвинув тонкие почерневшие ноги. К мертвецам давно привыкли. Степь, облака, курганы, теперь мертвецы. Поначалу убирали и хоронили, теперь сил не было даже на это. Сиротливо потянулись брошенные дома, ветер, поселившийся в хатах, зловеще выл в выбитых окнах, хлопал ставнями, пугая незваных гостей. Щур невольно поймал себя на мысли, что жальчее дома, чем людей. Очерствела душа, опаскудилась.

Недавно тут кипела шумная, веселая жизнь, перекликались коровы, орали петухи, бегали дети, на выгоне играла гармонь. Теперь только пыль летела по улице, придавая селу скорбный, запущенный вид. Из глубины села шел протяжный, нагоняющий жути, отвратительный скрип.

Щур выбрал жилую с виду избу, остановил коня и спешился, звякнув саблей и шпорами. Бросил поводья бойцу, отворил дверь в сенцы и прислушался. Навстречу протянула руки липкая, обволакивающая, недобрая тишина.

– Надо к церкви двигать, товарищ комэск, при церкви завсегда кто-то есть, – пробасил ввалившийся следом ординарец Витька Киреев.

– Успеем, – Щур протопал в избу. – Хозяева!

Щелястый пол ковром крыла бурая пыль, в углах лохматилась паутина, свет едва проникал в немытые окна. Аромат натыканной под застреху полыни глушил густые, смрадные запахи нечистот. Колченогий стол, грубые лавки, прялка, беленая печь. Дева Мария в красном углу. На стене фотография в овальной рамке: усатый подпрапорщик, при трех Георгиях, в лихо сдвинутой на затылок фуражке, об руку со статной, черноволосой, потрясающе красивой женщиной, чернобровой, пухлогубой, с удивительными, лукаво-пронзительными глазами. Ради таких глаз идут на безумства. На руках у женщины пухлый, улыбающийся младенец, трое детишек постарше, два мальчика и девочка, замерли рядом.

– Я ж говорю, нет никого… – завел Витька и поперхнулся.

Куча ветхого тряпья в углу закопошилась, показалась голова с колтуном нечесаных сальных волос. Щур увидел высохшую щепкой старуху, со сморщенным, дряблым лицом, слабую, грязную, запаршивевшую, еле живую.

– Кто здеся? – Старуха села. Движения давались ей с огромным трудом, трещали суставы, лопалась, сочась прозрачной сукровицей, кожа. Вместо дыхания несся надсадный, прерывистый сип.

– Здравствуй, хозяюшка! – Щуру стало не по себе. – Где местную власть можно найти?

– Нету никого, сбежали иль на погост отвезли, – заторможенно ответила бабка. – Один Славка-милиционер и остался. Ехайте дале по улице, увидите колодец, напротив – хата, железом покрытая. Там он, ежели жив. – И она снова повалилась в тряпье.

– Идемте, товарищ комэск, – Витька клещом вцепился в плечо.

– Обожди, – Щуру хотелось на воздух, подальше отсюда, но вместо этого он сделал пару шагов в глубь жуткого дома.

Старуха услышала, испуганно вскинулась, что-то прикрывая тщедушным, высохшим телом. Щур присмотрелся, ожидая увидеть изгрызенное копыто, старый сапог или кусок мертвечины. Рядом с бабкой на кишащем вшами одеяле крючился голый ребенок. Ноги водянисто распухли, живот обвис тугим барабаном, выдавливая пупок, хрупкие птичьи ребрышки грозили прорвать синюшную плоть. Щур тяжело задышал. Ручки и ножки ребенка туго перехватывала веревка.

– Уйди, – старуха затряслась, наползла на дите. Так дворовая сука неистово и обреченно обороняет новорожденных щенков, нутром чуя, зачем к ним идет с лопатой мужик.

– Живой? – спросил Щур.

– Живой, – утробно булькнула бабка. Ребенок слабо зашевелился, пустив по щеке струйку клейкой слюны.

– Почему связан?

– Осьмой день исть нечего, кроме травы. Пока силушки были – ручонки пытался погрызть и крови напиться, вот и связала.

Простое и страшное объяснение заставило Щура нервно сглотнуть. Не должно так быть, не должно. Губим будущее своими руками. Детей надо спасать.

– Витька, у тебя съестного осталось чего?

– Откуда? – хмуро буркнул ординарец.

– Неси, я сказал.

– Слушаюсь, – Витька подчинился, скорчив недовольную мину.

– Не надо, – вдруг заскулила старуха и поползла, хватая Щура за сапоги. – Уйди, ради Христа. Ваняточка сильно мучился, кушать просил, а чичас утих, лежит смирненько. Дай помереть. Троих в меже схоронила, это последышек, кровинушка мой. Хлеба дадите, полехшает ему, а потом сызнова мучиться будет. А конец един.

Она с неожиданной силой цапнула Щура за ножны и прошептала:

– Заруби нас, миленький. На тебе креста нет, заруби за ради Христа, – глаза ее неимоверно расширились. И тут Щур понял, где видел эти глаза. Женщина с фотографии. Красавица, горем и голодом превращенная в дряхлое, беззубое чудище. Жалкую тень самой себя.

Щур повернулся и вылетел из избы. Сердце рвалось из груди.

– Креста нет! Заруби! Ваняточку заруби! – несся в спину безумный, плачущий вой. Хотелось зажать уши и кричать самому.

В себя Щур пришел, только поравнявшись с одиноко и жалобно поскрипывающим на ветру колодезным журавлем. Ржавая