Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

Ведь я даже и не знаю, где мы. Все окрестности под Омском знаю, а вот этой низины, вот этой часовенки в бурьяне – не знаю. Кто же меня за язык тянул, когда я соглашался пойти с Хлюстом за продовольствием? Сейчас бы в расположении у костра грелся, а не тут кутался от ветра в тонкую гимнастерку.

Вспомнил вчерашний вечер: ко мне подошел Хлюст, сивухой от него за версту разило. У нас как – хлеба нет, а вот самогон всегда можно найти. Говорил он сбивчиво, язык заплетался:

– Комроты приказал: продотрядом пойдем. За снабжением.

И я видел, что никакой комроты ничего ему не приказывал, а сам он стакан принял и в самоволку решил сходить. А когда Хлюст примет, то от него ожидать можно чего угодно. Да только и мне жрать охота. Довольствие сокращают. На зиму одна пара ботинок осталась, и та уже протертая, хотя ноябрь на дворе.

А он продолжал:

– Немой, ты места знаешь. Спозаранку выйдем, до ближайшей деревни, а потом вертаемся. Мелкого еще возьмем, пусть подсобит с мешками.

Я и согласился. Потом, правда, начал сомневаться, ведь за самоволку нас по голове не погладят. Все надеялся, Хлюст не вспомнит утром, что на хмельном глазу наговорил. Вспомнил.

Мы спускаемся в низину, в которой живут или когда-то жили люди. На небольшом, вдавшемся на сотню саженей в глубь болот участке земли всего два дома. Рядом ни души, даже дымок не вьется над крышами. А ведь эти, в часовенке, будто специально нас сюда гнали, и если через эти топи нет другого выхода, то мы втроем окажемся в ловушке, как птица в силках.

Хлюст останавливается и смотрит на заимку.

– Немой, глянь, а там кто-то есть, – он указывает наганом в одно из окон, за которым теплится маленький огонек. – Эка ветер-то свищет, – Хлюст чешет бороду.

А ветер воет и пробирается холодными пальцами под тонкий китель. Только с тех пор, как я лишился языка и стал куда меньше говорить, я научился лучше слушать. Поэтому в завываниях ветра слышу еще кое-что. Мелодичный звук, похожий на затянувшуюся песню флейты, играющей на одной ноте. Сначала одна, потом появляется другая, и вскоре уже хор флейт тянет грустное многоголосие. И, несмотря на свою неказистость, эта песнь волнует сердце, выманивает чувство, тоскливое и беспокойное. Звуки усиливаются вместе с порывами и затихают, когда ветер ненадолго успокаивается. Мне становится жутко. Идти на заимку не хочется, черт бы со жратвой – потерпел бы, не первый раз, да и обнову найду в другом месте. Но сейчас у меня на плечах стонущий мальчишка, и я себе не прощу, если не сделаю все возможное, чтобы его спасти.

– Вы с Малым тут побудьте, – шепелявит Хлюст, – а я пойду разведаю, – если все чисто, то дам знак.

Он запахивает поплотнее китель и, держась редких деревьев, идет к заимке, над которой разносятся печальные перегуды.

Смеркается. Я жду Хлюста, рядом стонет Мелкий.

Я закрываю глаза, чтобы ненадолго забыться, убежать от этой нескончаемой войны: сначала с немцами, теперь с белыми. Тихая песнь флейт обволакивает, укачивает, проникает вглубь, словно звучит внутри головы. Сливаюсь с многоголосием, сердце сжимается от накатившей тоски. Я сам становлюсь этими звуками.

Когда-то я не был Немым, у меня было имя – Иван. Сын диакона.

Вспоминаю свои шестнадцать. Скачу на поджарой кобыле по выжженной солнцем степи, щеки обжигает ветром с солончаков. Делаю полукруг, поднимая за собой пыль, и несусь прочь от этой мертвой земли. Впереди стадо. Мычащее, одуревшее от зноя.

– Ну! – кричу я и охаживаю плеткой лоснящийся от пота круп лошади.

Гоню коров дальше, туда, куда не добралась засуха, где они смогут наесться и наполнить опустевшие вымена.

Я вздрагиваю и прихожу в себя. Каким-то шестым чувством, которое проявилось на войне, понимаю – что-то вокруг изменилось. На заимке появляется тень, она медленно растет, ширится и неожиданно исчезает.

Появляется Хлюст. Он машет: безопасно.

Я присаживаюсь, чтобы взвалить на плечи Мелкого и вижу, что мальчишка не шевелится. Неужели недотянул? Трясу его, прикладываю ухо к груди, надеясь услышать стук сердца. Наконец с губ Мелкого срывается прерывистое дыхание, он морщится и кашляет. Я облегченно выдыхаю.

Спускаюсь к заимке, которая выглядит так, будто тут уже много лет не появлялся человек. Поскрипывают висящие на одной петле ставни, им вторят приоткрытые ворота. Полукругом тянется щербатый накренившийся забор. Во дворе валяется почерневшая цепь с оборванным ошейником. Вокруг мусор, гнилые поленья, щепки, ржавый инструмент. Может быть, местные раньше жили в достатке, но теперь тут разруха.

И чем ближе я подхожу, тем громче и отчетливее слышу перегуды, которые приносит ветер со стороны поселения.

Когда я уже рядом с домом, из дыры под завалинкой раздается угрожающее рычание. Мне навстречу высовывается грязный пес. Он огромен. Пес пытается бежать, но у него только три лапы, на месте четвертой – безобразная культя. Он шевелит ею, как если бы лапа была на месте. Пес заливается лаем, но подходить близко опасается. Я ему не нравлюсь, впрочем, как и он мне. Посчитав, что его сторожевой долг выполнен, он недовольно фыркает и убирается обратно.

Мелкого я оставляю в сенях и с облегчением выпрямляюсь так, что хрустят затекшие суставы. Из приоткрытой двери в избу сочится слабый дрожащий свет. Захожу внутрь. Часть горницы скрыта в полумраке. В нос бьет сладковатый смрад, так что даже приходится зажмуриться. Три человеческих силуэта на лавке отбрасывают уродливые тени. Посередине стол, на нем – керосинка, рядом с нею кружка и пузатая бутылка с белой жидкостью.

В глубине избы возникает еще одна тень. Она ширится и идет на меня. Мои пальцы холодеют то ли от неожиданности, то ли от страха. Хочу вскинуть винтовку, но понимаю, что не могу пошевелить руками. Делаю над собой усилие и смахиваю наваждение, силуэт растворяется. Никого тут нет, кроме этих троих. И еще Хлюста: он появляется из темного угла. Из-за тусклого освещения кажется, что на месте рта и глаз у него черные дыры. В воздухе висит напряжение: мы тут незваные гости.

– Говорят, тут только они втроем, – Хлюст кивает в сторону стены.

Я оглядываю сидящих.

Первый – дед с жидкой седой бороденкой, покрытой болезненной желтизной, на плечи у него наброшен старый заплатанный полушубок. Прищурив глазки под длинными, похожими на паклю бровями,