Читать книгу - "Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская"

было холодным и острым. Прежде чем звякнуть о пол, оно оставило на шее идеально ровную, красную трещину. Ноги сделались ватными, словно лишенными костей. Алексей бросил на профессора туманный взгляд и рухнул между сиденьями перевернутого автобуса.

Упал в безголосую ночь.

В фантомное спасение.

* * *

Дом. Наконец-то он дома.

А красно-белую песнь тайги можно считать сном.

Ему удалось освободиться от веревки – сиденье не было привинчено к полу, в этом катастрофа сыграла профессору на руку Он спасся – случайная встреча с прошлым закончилась жизнью. Эксперимент надо довести до конца, а риск всегда остается риском.

Милицейский «уазик» подобрал его на трассе – искали пропавший автобус. Объяснения, проверка по месту, долгие часы в следственном отделе… все это позади, в заснеженных сновидениях.

Маньяк мертв, сердце старика еще бьется.

Разувшись, профессор прошел в зал, к окну. Через приоткрытые жалюзи проникал мутный свет вечернего неба. В комнате пахло затхлостью и одиночеством. Хорошие запахи – квартира скучала по нему.

Широкий подоконник был заставлен невысокими горшками. В глиняных и пластиковых емкостях цвели фиалки, три крайние плошки пустовали, в двух одноразовых стаканчиках прорастали листья.

Профессор нашел взглядом больное растение – на самом деле пораженных фиалок было несколько, но одна страдала больше остальных – и взял глазурованный горшок. Листья и стебли покрывала белая с черными точками паутина налета.

– «Мысль трусит к цели, как бобик: то, как подобает псу, погрызет старую обглоданную кость, то погонится за перышком, то понюхает обсиканную фиалку». Это, мой дорогой ученик, из твоего любимого Ежи Леца. – Старик просунул свободную руку под листья, сжал в кулаке основания цветоножек и потянул вверх.

На линолеум посыпались комья земли. Профессор чертыхнулся и пошел на кухню, держа цветок над глиняным горшком.

Сорванная фиалка пахла упреком: густо, надрывно. Бледно-голубые цветки осудительно покачивались. В автобусе он сказал «Альберту», что ему жаль… Сожалел ли он в действительности?

Только о времени, которого оставалось все меньше. Выборка лишь недавно стала давать результаты. Альберт – четвертый. Четыре «положительных» результата из пяти отслеженных «фиалок».

До Альберта был Рон. Профессор нашел его случайно, по газетной статье о «Хабаровском душителе».

Он бросил цветок в мусорное ведро и вернулся в зал – к подоконнику, на который рядом с пустыми плошками поставил горшок с землей.

Четыре из пяти. Два «плюса», выправленных на «минусы», и два «минуса», превращенных в «плюсы». Это определенно успех, дающий право пускай робко, но утверждать, что длительное гипнотическое внушение на пару с экспериментами по подмене идеалов способно принести плоды в долгосрочной перспективе. Новые мысли, убеждения, взгляды и нравственные нормы можно внедрить очень глубоко, сделать остовом измененной личности. Светлой или темной – неважно. Человек с гипертрофированной отзывчивостью к чужим бедам или маниакально-депрессивный садист – зависит от исходного кодирования, от окраса постгипнотических приказов.

Код, помещенный в память подопытного, спустя десятилетия продолжал формировать требуемые реакции и поведение. Но главное заключалось в другом. Он – профессор – сумел изменить чужие судьбы, развернуть их на сто восемьдесят градусов, точно ветер послушный флигель. Он долго нашептывал Альберту и другим их будущее – и оно исполнилось.

Он обыграл внешнюю реальность. Создал условия для предельной концентрации потенциальных факторов, формирующих будущую личность. И если эти факторы порождают маньяка, значит, их можно отслеживать и нивелировать. Появление маньяка – контролируемо и обоснованно.

Скользнув взглядом по оставшимся цветам, профессор сел за стол и открыл ноутбук. Экран просыпался долго и мучительно, как и сам старик, с годами, с растущим отчаянием. Было время, когда он разуверился в том, что найдет хоть кого-то из своих «учеников», что сможет собрать результаты многолетних трудов, увидеть растения, поднявшиеся из семян прошлого.

Все изменило интервью – телепередача, в которой он отвечал на глупые вопросы пустоголовой ведущей. После эфира они сами стали искать встречи. Они, его «дети», его творения. Чтобы сказать «спасибо», чтобы осыпать проклятиями, чтобы убить…

Оставалось лишь фиксировать и анализировать результаты, просеивать выборку.

А от возможной мести он подстраховался. Темный переулок, лестничная клетка, нож под ребра, выстрел в спину – этого «минусам» было недостаточно. Они хотели швырнуть ему в лицо свою жизнь, свою жестокость. Обвинить перед расплатой. Это и было страховкой, это, а также кодовые фразы.

А жертвы? Расходный материал, излишки прогресса – зерно сострадания обязано сгнить в душе, так и не пустив ростки. Он не мог помочь Аделии и другим пассажирам даже после того, как узнал Альберта… Нет. У эксперимента должен был остаться только один свидетель.

Профессор зашел в почту и открыл письмо от Михаила Рябина.

«Мой маленький Стэнли…»

Стэнли был рад после стольких лет увидеть профессора живым и здоровым. Стэнли предлагал встретиться. Стэнли хотел поблагодарить, рассказать о своей жизни, которую всецело посвятил помощи другим людям.

«Когда-то ты отрывал насекомым лапки и хотел расчленить соседскую собаку. Я изменил тебя…»

Профессор нажал «ответить» и застучал по клавишам.

Ярослав Землянухин

Дорога на Харбин

Утром спустился туман. Накануне выпал снег, и теперь он лежал грязными хлопьями на ветках и обочине. Нет, снег тут не шел ни в какое сравнение с тем, который выпадал на родине. Где этот искрящийся под солнцем белоснежный покров?!

Даже в четырех верстах от Харбина все было покрыто пеплом. Ветер приносил его с китайской части города и окрестных селений. Пепел медленно сыпал вокруг, забивался в нос, оседал на одежду.

Евгений Кириллович, некогда большой пушистый котяра, сидел рядом с бараком. Он уже давно стал похож на бездомного. Шерсть его свалялась и покрылась грязными разводами. Вместо того чтобы гордо красоваться, он почти все время прятался по щелям, где безуспешно пытался привести себя в порядок.

У входа в барак стояли двое. Первым был маленький китаец, прозванный Матвеем, так плотно закутанный в теплую одежду, что между ушанкой и шарфом виднелся лишь нос в синих прожилках. Раньше служил он у фельдшера Крюкова, а после того, как фельдшера увезли в обсервацию, китаец остался сам по себе. Крюков не вернулся. Так как Матвей не выходил в город, то ему позволили оставаться на территории пункта и заниматься черной работой.

– Знаю, что будет приворовывать, – говорил в свое время про китайца Даниил Кириллович, разглядывая того поверх пенсне, – но вот куда его? В город? Нельзя. В лес? Пропадет.

Хотя брать на территории пункта было нечего. Разве только спирт да морфий. А прожилки на носу старого китайца выдавали его пристрастия с головой.

Второй – санитар Иван Дмитриевич – был почти полной противоположностью Матвею: крупный, с пышными усами и аккуратно постриженными бакенбардами. К водке пристрастия он не имел, был вежлив, обходителен и всеми любим. В молодости был унтер-офицером и стал санитаром по идейным соображениям. Среди своих Иван Дмитриевич считался высоким, а среди малорослых китайцев – так и вообще великаном.

Поначалу младший персонал пытались набирать в ночлежках среди безработных, но дисциплину среди них поддерживать не получалось. Тогда в санитары стали вербовать местных китайцев.

Иван Дмитриевич курил.

– Слыхали, балин, как ночью за лесом свелкало? – Матвей махнул в сторону, где из тумана проглядывались верхушки деревьев.

– Что там может сверкать? – ответил санитар густым басом и пожевал папиросу. – Фанзы, видать, жгут.

– Нет, – старый китаец прищурился, – когда жгут – так не свелкает.

Нос над шарфом пошевелился, и Матвей добавил:

– И не взлывает.

Иван Дмитриевич не услышал эти слова, он отбросил папиросу и прогудел:

– Пора уже. Кистер на чуму собирается.

Чума зародилась в степях. Ее первыми жертвами стали охотники на тарбаганов – монгольских сусликов. Ураганом налетала она на поселения кочевников, кружила и опустошала все на своем пути.

Вскоре эпидемия добралась до Китайской Восточной железной дороги и заструилась вдоль селений. Она набирала силу, и вот уже черная густая река неслась на юго-восток, вытягивала отростки и забирала все больше душ.

В доме железнодорожника Комарова при поселке Маньчжурия было зарегистрировано два летальных исхода. На следующий день черная смерть пришла в Харбин.

Распространению чумы способствовали безграмотность, поголовная бедность и нечистоплотность населения. Российская империя первой предложила помощь в борьбе с заразой. Несмотря на то что китайские власти опасались усиления российского присутствия, они были вынуждены согласиться. В Харбин прибыл опытный бактериолог профессор Заболотный Даниил Константинович.

За шесть веков, прошедших с тех пор, как эпидемия красной смерти бушевала в Европе, методы лечения существенно изменились. Уже не прижигали бубоны раскаленным железом – вакцина от бубонной чумы была