Читать книгу - "Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель"

Нефтяной кризис оказался обвалом. После него жизнь потекла дальше — правда, в слегка искаженном виде. Все должны были вносить свою лепту и убавлять в доме тепло и внимательно следить за тем, чтобы везде был погашен свет.

Такие вот ерундовые мелочи.

Не полоскать посуду в проточной воде, надевать лишнюю кофту и убавлять мощность нагревателя, принимать душ вместо ванны.

Чтобы достойно встретить мировой кризис, приходилось принимать душ.

Всем этим навалившимся неприятностям можно было дать отпор, стоило всем дружно пообещать аккуратно гасить за собой свет.

Все снова должно было стать хорошо. Никто ни с чем не опоздал, потому что ничего не случилось.

Но когда сэвбюхольмцы спали, по комнатам разъезжал призрак тележки для продуктов со страшными вмятинами и оставлял за собой длинные кровавые следы.

И тележка вторгалась в их сны, точно крик.

80

Видишь эту увядшую листву? Осень, и уже поздно думать о том, что так и не свершилось, о том, что не сбылось. Ветер носит листву по загнивающим садам Сэвбюхольма, по его только что заасфальтированным дорогам. Увядшие листья разлагаются в канавах, в садах их сгребают в кучи и жгут. Деревья стоят холодные, с неба моросит дождь.

Скоро наступит зима. Мимо сэвбюхольмской станции, не останавливаясь, проносится поезд, и на рельсы, кружась, опускаются листья.

У автозаправки болтается кучка мальчишек с велосипедами, как мы болтались когда-то. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет этим богам, этим непобедимым. Они встряхивают волосами и надувают пузыри из «Хубба-буббы».

Да, они боги, беспечные.

Но ветер и дождь разгонят их по домам, где мамы уже ждут с готовой едой, от которой они вырастут и станут сильными.

Как и мы росли и становились сильными, Томас.

Телевизор ждет, и уроки ждут, и футбольная тренировка ждет, и все то, о чем они еще не знают, ждет, и минута прибавляется к минуте, осень к осени, и однажды все сгорит или сгниет.

Сэвбюхольм поблекнет, сгниют его сады. Увядшая листва покроет все забвением.

81

Мама Томаса готовится к празднику. Она занята этим уже не первую неделю. Там, откуда она родом, перед гостями в грязь лицом не принято ударять. Там не скупятся.

Наконец наступает назначенный день. Еле удерживаясь на стремянке, она украшает потолок гирляндами. Они с Томасом полдня надували воздушные шарики. Красные, зеленые и голубые.

Она радостно напевает Бетховена.

«К Элизе».

Бегает между кухней и гостиной. Там, откуда она родом, на празднике все должно быть идеально.

На плите кипит вода. Она опускает в нее кучу сосисок. Вода бурлит. Сосиски крутятся. У мамы Томаса предчувствие счастливого дня.

— Aber Thomas, Liebling, — распекает она Томаса, когда тот заходит к ней на кухню, — ты даже совсем не надел костюм! Я же все ж таки шила его всю ночь, чтобы поспеть вовремя, nicht wahr!

— Ну мама… — пытается возразить Томас.

— Никаких «ну мама»! — решительно отрезает она. — Марш! Raus! Augenblicklich!^[36]

Томас вздыхает и уходит. Он слышит, как мать снова принимается напевать в кухне.

«К Элизе».

Она капает зеленого карамельного красителя в пюре и перемешивает. Смеется, как ребенок.

Переливчатый смех, и он знает, что в это головокружительное мгновение ее чувства — это чувства ребенка, и мысли у нее детские.

Ему хочется, чтобы она всегда радовалась.

Любимая мама.

Это он виноват, что она так часто расстраивается.

Томас заходит в свою комнату. Она положила костюм на кровать.

Костюм ядовито-зеленый. Милая мамочка устроила такой прекрасный праздник.

Томас закрывает дверь в комнату, свет не зажигает. Шторы опущены. В комнате тихо и темно. Дневной свет просачивается сквозь маленькую щель, между шторами.

Он мог бы остаться здесь. Лежать в темноте под кроватью и дышать. Уткнувшись носом в доски кровати. В запахе пыли и линолеума.

Это было бы печально, но так лучше всего.

Есть ли под кроватью чудище? Нет, там только Томас.

Мать могла бы приносить ему еду на подносе пару раз в день. Он видел бы ее ноги и башмаки, а может, иногда и подол ее плиссированной юбки. После ее ухода он выбирался бы поесть. Но только после.

Может быть, она иногда наклонялась бы, протягивала руку и гладила его по щеке, а он бы ей улыбался в темноте.

Главное, что они не говорили бы друг с другом. Никто бы ничего не говорил. Томас хотел бы всю жизнь прожить в темноте под кроватью.

Но такого, разумеется, никогда не будет. Он вздыхает и садится на краешек кровати рядом с костюмом. Одно ясно: за этот праздник он будет расплачиваться до конца семестра.

Скоро придут они — все те, кто его ненавидит. У них с собой подарки и притворные улыбки: вот тебе, свинья!

Ему нужно защитить маму. Робкая мамочка. Ради нее он выдержит любые притеснения, она ничего не узнает.

Ради нее он готов выстоять.

— Mein Gott, какой ты хорошенький, Junge! — в восторге восклицает она, когда он в костюме возвращается на кухню. Всплескивает руками и смеется: — Гляди-ка, как он на тебе сидит.

Она оправляет на нем костюм, откидывает со лба челку.

— Потом я помогу тебе с галстуком. А как же, будет галстук, к такому костюму обязательно нужен галстук. Вот увидишь, будет такой славный праздник! Ты будешь… как это называется… talk of the town!^[37] Теперь все будет хорошо, Томас.

Она смеется и обнимает его.

— Теперь все будет так хорошо.

Томас кивает и тоже обнимает ее.

— Конечно, милая мамочка, — шепчет он, — теперь все всегда будет так хорошо.

В ту же минуту в дверь звонят. Пришел первый гость.

— Mein Gott! — восклицает его мама и высвобождается из объятий. — А я-то еще не одета! Открой, а я пока поспешу!

И она бросается в свою комнату. Томас тяжелыми шагами идет открывать входную дверь.

82

Юха и Йенни приходят первыми. Это хорошо. Как отсрочка перед казнью или вроде того.

Потом приходят Ли и Симон. Они тоже не опасны.

Впервые все приходят в гости к Томасу, на окраину Сэвбюхольма, за стадионом, там, где дорога упирается в лес.

Приведя себя в порядок, мама Томаса встает в дверях и принимает гостей. Она принарядилась и накрасилась.