Читать книгу - "Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель"

— А… Ну и что она ответила?

— А ты как думаешь? — торжествует Стефан. — Конечно, да!

Юха закрывает глаза. У него колотится сердце. Ему некого винить, кроме самого себя.

71

Это я запомню, думал я, ныряя июньской ночью в черное озерцо, спрятанное меж сосен, в глубине леса, это я запомню навсегда.

Крик нырка отзывался эхом; тонкие пряди тумана ласкали поверхность воды; ели отражались в черном озерце.

Я это запомню, этого я никогда не забуду.

Сейчас конец сентября.

Я снова еду на поезде по Швеции. Еду в Эребру, чтобы выступать там в ресторане перед радостными людьми, которым ничего не нужно, кроме как высмеять все, что есть осень и несчастье. Вечер в разгаре.

Желтеет листва берез, папоротники уже по-осеннему коричневые. На часах еще нет шести, но солнце уже клонится к горизонту.

Оно горит.

Как все сгорает. Как вращается Земля. Как умирают друзья.

Я уже забыл то, что не должен был забыть никогда.

Осень на дворе. Она впивается в меня и тащит меня с собой.

Повсюду лето уже потеряло силу, отовсюду струится холод, вечера темны. На часах не больше шести, но уже смеркается. Желтые и красные, стоят еще не потерявшие листву деревья.

Крестьяне собрали все, что можно собрать, и пустые поля ждут следующей весны. Мы переходим на зимнее время, и надеяться больше не на что. Скоро придет зима, длиной в полгода. Мы все потеряем.

Слава богу, в «ИКА»^[35] снижены цены на стеариновые свечи. 1590 за десяток.

И мы жжем свечи и натягиваем толстенные кофты, сидим дама и пишем, читаем комиксы «Астерикс» и смотрим, как наши котята превращаются в статных тигров. В батареях шумит горячая вода. Церковные колокола звонят ко сну.

Все падет. Памятники Ленину и социал-демократические правительства. Ни одна власть не устоит, и тираны однажды умрут.

«Адвент — это темнота и холод — приди, Господи, приди, когда настанет час!»

Ты помнишь этот псалом? Мы пели его в последний день перед Рождеством в школе.

Колеса стучат по рельсам. Деревья силуэтами чернеют на фоне неба. На западе светит полная луна. Я еду в поезде и скорблю.

Вчера я был в Карлстаде. Кошмарное выступление.

Конферансье даже не знал, как меня зовут. Он называл меня Юхой Линдквистом. «Ты, прямо скажем, не толстяк» — сказал он. Чертов козел. Публика была такой пьяной, что опрокидывала столы. Они ненавидели меня всеми фибрами.

А после выступления я встретил Стефана Ларссона. Он ввалился в гримерку на правах старого знакомого. Увидев его, я похолодел…

— Здорово, Юха! — закричал он. — Ты что, меня не узнаешь?

И он засмеялся своим противным клокочущим смехом, который был у него уже в детстве: ха-ха-ха-ха!

Ты что, не узнаешь меня?

Конечно, я узнал тебя, черт побери. И подумал, что я взрослый, что ты не можешь сделать мне ничего дурного. Я подумал: я — звезда! Ему до меня не добраться, как бы он ни пытался.

— Да, я вот тут живу теперь! — сказал он. — Как прочитал в газете, что ты приезжаешь, так подумал, что неплохо бы посмотреть, как у тебя дела.

Вот чертов козел!

— Да обычно получше, чем сегодня, — ответил я.

— Надеюсь! — сказал он и снова засмеялся этим кошмарным смехом: — Ха-ха-ха-ха! — А потом продолжал: — На Веселом часе было по-другому, помнишь?

И запел:

— Трупы, трупы в день рожденья… Помнишь?

— Не-а, не помню, — ответил я, зажигая сигарету.

Не понимаю, чего я так разнервничался. Почему я просто не послал его куда подальше?

— А ты? Чем ты занимаешься? — пропищал я как последний придурок.

— Блин, да ты ж у нас знаменитость! Ну и каково быть знаменитостью, а? Ха-ха-ха-ха!

— А ты-то? — закричал я и заметил, что пытаюсь подражать ему. — Из тебя-то что получилось?

— Я-то не стал знаменитостью, если ты про это.

И он помолчал немного, прежде чем произнести:

— Ничего. Ничего из меня не получилось.

Он смущенно засмеялся. Понимаешь? Стефан Ларссон смущенно засмеялся! Я думал, упаду в обморок.

— Да что ты говоришь такое! — сказал я. — В школе у тебя так хорошо было с… — И я с минуту придумывал, с чем же у него было хорошо. — С лаптой и метанием мяча. У тебя же был такой бросок!

Как я наслаждался! Получи, козел!

— Ну и что мне, прыгать от радости? — ответил он. — Моя жизнь не прошла даром: когда-то я классно играл в лапту — так, что ли?.

Есть ли печаль в таких, как Стефан Ларссон? Над этим стоит подумать. Трудно поверить, но на какое-то мгновение мне показалось, что все могло сложиться лучше.

Но он, конечно, скоро приободрился и снова засмеялся.

— Вот черт, здорово же было, помнишь эту, физкультурницу? «Все в душ, все в душ!» Ха-ха-ха! И еще за девками подглядывали в щелку. Во времена были.

— Да, мне-то никогда не давали посмотреть в щелку, — ответил я громко, насколько посмел.

— А какие у Пии были сиськи, когда ей было двенадцать, просто бомбы!

— Правда?

— Ты, кстати, не знаешь, что она сейчас делает?

— Нет.

— А Леннарт?

— Нет.

Нет. Нет. Нет. Я не слушал. Я сделался маленьким твердым камнем.

— Черт, с кем ты там гулял? А, да, Йенни ее звали!

Мое сердце билось как молоток. Какого лешего он вломился в мою жизнь, когда я только-только привел ее в порядок и кем-то стал, стал кем-то, кем можно гордиться, и когда у меня наконец-то все хорошо?

Почему я просто не послал его куда подальше?

— Я ни с кем не встречался, — попытался я произнести как можно холоднее, — я никого из класса не видел с тех пор, как мы закончили школу.

— Ясно, у тебя-то дела идут. Корчиться на сцене, дурака валять. Небось и деньги хорошие платят?

— Пока хватает.

— Ты, кстати, знаешь, что я однажды трахнул Йенни пальцами?