Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Календарная ранняя весна, а тепло, как летом.

Ступив на трап, испытал абсолютное счастье; да, такое с ним случалось разве что в юности, когда из ленинградского ненастья прилетал в Крым или на Кавказ: жаркое солнце в лицо, ноздри щекочет пряная цветочная пыльца… Его и возбуждал, и умиротворял блеск стёкол, яркая раскраска самолётов, он даже зажмурился и жадно вдохнул разогретый и свежий воздух; от счастья запрыгало сердце – день без неотложных дел, точнее, вообще – без дел, ничто не должно было помешать ему и проветриться, и, когда захочет, сосредоточиться; а потом войдёт он в виллу Барбаро.

Он уже был в хорошо знакомом ему главном терминале аэропорта Мальпенса – вспоминал только: три или четыре раза он сюда прилетал? – белёсые бетонные стены, верхний свет; все запахи, как в огромном стерильном туалете, были изгнаны озонатором, удлинённые локоны вьющихся цветов свисали с выносного балкона, куда зазывала шикарная реклама бара CINZANO; но сначала надо было пройти контроль – в ряд выстроились пластмассовые кабинки таможенников.

Крупный аэропорт и, как все крупные аэропорты, будто бы обезличенный: столбы, этажерки-балконы, зенитные фонари, барьеры; даже лица попутчиков благополучно растворились в этом усреднённо-умеренном Вавилончике, и счастливый Германтов остался один, совсем один.

Счастье его, понял, было столь полным ещё и от этого ощущения собственной анонимности, затерянности в оживлённом пёстром столпотворении.

Невесомое счастье – за спиной отрастали крылья.

Судя по табло, почти одновременно прибыли рейсы из Петербурга, Торонто, Цюриха, однако длинная очередь, вопреки стереотипам итальянской сонливости, продвигалась быстро.

Таможенник в тёмно-зелёной, с золотыми кантами, форменной тужурке, лениво прикрыв ладонью зевок, шлёпнул штамп в паспорте, по резиновой ленте транспортёра подплыла сумка.

Он чуть задержался, пропуская вперёд развесёлую молодёжную компанию, затем – полноватую круглолицую женщину с чемоданом на колёсиках, свою ближнюю попутчицу – она сидела в самолёте в его ряду, но по другую сторону от прохода, – и они, когда она осторожно, чтобы не задеть его ног, протаскивала-катила свой чемодан, обменялись вежливыми улыбками.

Сейчас рассосётся пробочка у стеклянных дверей, сейчас он выйдет и свернёт налево, к стоянке такси, на железнодорожном вокзале оставит сумку и отправится по солнышку на прогулку. Ага – на табло прибытия загорелась новая строчка, – ещё и самолёт из Франкфурта приземлился. Чтобы не толкаться, Германтов снова замедлил шаг: ему-то куда спешить – к тысячекратно виденным Дуомо и Галерее?

Впрочем, необязательные мысли его, оценивающе перебирая попутные пустяки и задержавшись ненадолго на крыше собора, как если бы он уже на крышу взобрался, затем побродили с минуту ещё под стеклянными сводами Галереи, которая занимала большой городской квартал между соборной площадью и Ла Скала.

Но минуты воображаемой прогулки истекли, и уже немало забавляла его толчея у раздвижных прозрачных дверей под молочно светившейся вывеской с синей надписью exit: перед дверьми из толстого – пуленепробиваемого? – сияющего стекла собрались встречающие с разноразмерными листочками бумаги в руках. Кит Марусин, как мило – Кит Марусин, чёрным по белому было написано на листке, – летел вместе с этим Китом три часа, а не приметил, не знает даже, каков этот человеко-Кит, – не это ли он, с самым жирным затылком, в шумной русской компании плечистых мужчин? Встречали также mrs Adel Adamson… Кого ещё? Так, если мистер Джон Браун, среднестатистический стопроцентно беспримесный англосакс, прилетел скорей всего из Торонто, то космополитичный Марк Шварц мог отправиться в полёт и из Петербурга, и из Цюриха, и из Франкфурта; забавно, и из Торонто ведь вездесущий Марк Шварц тоже с тем же успехом мог прилететь, забавно! А-а-а, русская компания, возглавляемая Китом Марусиным, уже смешалась с встречавшими, такими же самоуверенно шумными и плечистыми, – лобызались, радостно дубасили друг друга по спинам. Вдруг среди бумажек-плакатиков с именами-фамилиями, поднятыми встречающими на вытянутых руках над головами, Германтов… Куда подевалось вмиг его счастливое легкомыслие? Он обмер от неожиданности, увидев две руки, державшие за уголки листок бумаги формата А4, на котором зелёным фломастером были выписаны всего две крупные буквы: ЮМ.

Всё – анодированные реечки подвесного потолка, двери, вывески, головы – поплыло перед глазами, только листок бумаги с двумя зёлёными буквами выделялся чёткостью, резкостью.

Как?

Не поверив глазам своим, перечитал: ЮМ.

Снова перечитал: ЮМ.

Что-то вызывающее было в этом врасплох застигшем амикошонстве: ЮМ?

ЮМом он и в прошлом-то бывал для немногих, совсем немногих, их всегда по пальцам нетрудно было пересчитать, теперь же он и при спокойном размышлении не смог бы сообразить, кто ещё в живых оставался на белом свете, для кого он… Но кто-то же в этой международной сутолоке у стеклянных дверей… Только что безмерно счастливый, он уже готов был провалиться сквозь землю или дать ходу… Однажды во сне он уже выпрыгивал в окно и убегал с утяжелённым черноморским камнем-окатышем чемоданом, но куда, куда же бежать сейчас, наяву? Не пытаться же вернуться на лётное поле, все выходы на которое охраняются бравыми автоматчиками в чёрном. Оставался ещё позорный вариант резкого смещения в толчее прилетевших вправо, чтобы затем незаметно юркнуть в крайнюю из дверей и тогда уже, свернув налево, побежать вдоль фасада терминала к стоянке такси, но кто, кто…

Убежать и не узнать – кто?

Он, загипнотизированный, обречённо приближался к двум рукам и листку бумаги с его инициалами… Толчея редела.

Как?!

Невообразимая тяжесть обречённости наваливалась на плечи и – одновременно – где-то рядом с ним, почувствовал, витала радость.

Вот так номер выкинула судьба, он был ошеломлён: поломаются планы? Планировал, расписывал по дням и часам, а теперь… Тысячи разнонаправленных соображений навылет пронзали голову. Стресс, коллапс, амок? Всё вместе. «Принять всё как есть», – оборвал панические мысли внутренний голос, и ошеломлённый Германтов, ощущая, как снуют по потной спине ледяные мурашки, благоразумно покорился нутряному приказу и элементарным приличиям, постарался изобразить улыбку, машинально прижался своей щекой к душистой щеке.

– ЮМ, вы совсем не изменились за двадцать лет, – золотые искорки вылетали из карих, с восточным разрезом, глаз, опушенных густыми чёрными, но не тронутыми тушью, ресницами, да ещё он уловил миг, равный микродоле секунды, когда ясные её глаза затуманились, а ладошка её в его руке слегка задрожала: ему ничего не оставалось, как ответить Вере комплиментом на комплимент.

Свернули налево, за стоянкой такси был открытый паркинг, где их поджидал вишнёвый Saab.

– Принимать всё как есть, – несколько раз, пока шли к машине, повторял приказ внутренний голос, и Германтов набрал в рот воды, а Вера рассказывала: она уже давно в Венеции, её муж – владелец уникальной фирмы, занятой в разных частях мира добычей и механической обработкой редких сортов мрамора, у неё два сына-школьника, Фабио и Алессандро, у них большой дом на Словенской набережной… Как певуче она сказала: riva degli Schiavoni, у Rio della Pieta…