Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

Да! Вновь подумав о Лиде, он словно бы обрёл логику и вспомнил о жемчужных блондинках Хичкока.

Он же сразу, в Гагре ещё, отметил особенный блеск её волос.

А потом? Так вот зачем потом прилетал он в зимнюю Ригу! Затем, чтобы увидеть и вспомнить… Вот они, Лида и – нежданно! – Шумский; да, – Шумский с коллегами-киноведами за банкетным столом.

Лида – Шумский – Хичкок?

Ошалевший от этой простенькой трёхчастной последовательности лиц-смыслов, Германтов ел в пляжном ресторанчике-поплавке мидии с жареной картошкой, пил из большой кружки чёрное пиво… вот он, умственный итог гагринской страсти: Лида – Шумский – Хичкок?

Хичкок – как итог?

Но зачем же ему Хичкок? Он чувствовал, что близок к открытию чего-то важного для себя, чего-то, о чём и не помышлял.

Чего же, чего?

Физически ощутил жар волнения.

Если бы не захотелось ему увидеть вновь «Портрет молодого человека» Ханса Мемлинга…

Если бы не потянуло его отправиться из Брюгге к морю…

Если бы косые полосы на одиноком пляжном жезлонге были бы не синие, а какого-то другого цвета…

С аппетитными щелчочками раскрывались створки чёрно-серых раковинок, но вилка и специальный, с крючочком, ножичек взволнованному Германтову не очень-то подчинялись. Ресторанный зальчик, где расшумелись любители пива, которых загнал под крышу усиливавшийся дождь, был симпатично декорирован старинными якорями, баграми и гарпунами, рыбачьими сетями, сачками… Из портативного музыкального ящичка, поблёскивавшего нержавейкой за спиной бармена, запела вдруг Джуди Гарланд, да – ту самую песню запела, что и в «Спартаке» пела когда-то, когда музыку и слова исторгал трескучий динамик: я оставила сердце в Сан-Франциско, я никогда не забуду, как он открыл мне свои Золотые ворота, есть один лишь прекрасный мост.

Трёхчастная последовательность лиц-символов, своевольно и с неодолимым упрямством переориентировавших мысли его, дополнилась вмиг ещё и пространством-символом, обрела завершённость, сделавшись четырёхчастной: Лида – Шумский – Хичкок – Сан-Франциско.

Эврика! Сан-Франциско, там ведь снималось «Головокружение».

Неужели он смог об этом забыть?

И смог забыть о случившейся с ним самим чудесной встрече на Маркет-Стрит?!

«Головокружение», мистическая лента: увидел пустой мост Золотые ворота, без людей, без машин.

Да: если бы бездумно не завернул он в этот ресторан-поплавок, увешанный рыбачьими сетями и якорями… есть один лишь прекрасный мост.

Волнение нарастало, горели щёки и лоб.

Утром перед отлётом в Сан-Франциско позвонил Ванде в Беркли, где ещё был вчерашний вечер.

Через сутки они уже обнимались. Целая вечность минула после последнего их свидания в «Европейской», когда Ванда первым делом повесила снаружи, на ручку двери своего номера, табличку: «Просьба не беспокоить», а… Он с радостным удивлением сразу увидел её, неменявшуюся, в перспективе аэропортовского рукава-гармошки с пупырчатым резиновым полом.

А ещё через сутки, когда расцепились объятия?

– Ты меня по Риму водил, а я… Смотри, это Алькатрас, тюрьма на острове, из которой нельзя убежать. Смотри, эту плиту наново только недавно забетонировали после землетрясения, – протянула пакетик сока с пласмассовой загнутой трубочкой, включила кондиционер: на белом, с приплюснутым носом, «Ситроене» Ванды перемахнули двухэтажный мост через синий залив, погуляли по университетскому кампусу, потом – по тенистой улице, накрытой округлыми пушистыми шапками хвойных деревьев, явно находившихся в родстве с пиниями; что-то пожевали и выпили в консервивровавшем славную эпоху заведении, где столовались, заодно демонстрируя себя-любимых в качестве подержанных экспонатов эпохи, бывшие битники – обутые в тяжёлые ботинки тонконогие старикашки с жиденькими косичками на седых затылках, густо нарумяненные старушенции, божьи одуванчики, которые отважно покачивались на высоченных шпильках. «Сегодня такой ясный день, ясный-ясный, специально для тебя, чтобы ты всё увидел, а когда опускается вдруг туман…» На белом «Ситроене» вернулись в Сан-Франциско, съели ритуальную обжигающе горячую похлёбку из крабов; плакатный загорелый красавец с орлиным профилем под ковбойской шляпой налил им из котла черпаком похлёбку в глубокие миски, над котлами поднимался сладковатый пар. За туристическим променадом с пахучими котлами и грубовато раскрашенными, коричнево-жёлто-зелёными деревянными декорациями аптек и салунов, призванных, судя по всему, напоминать о временах Золотой лихорадки – одно из злачных местечек так и называлось: Gold Ruch, – мирно дремали на прибрежных скалах складчатые морские львы; на фоне неба – рекламный щит с огромным блюдом крупных розовых креветок и кляксой тёмно-красного соуса. Да, львы хороши, а псевдоисторический китч – без затей: пока ничего сверхпримечательного.

У Ванды были дела, на полдня они расставались.

– Встретимся у Пирамиды, не заблудишься? – кивнула в сторону примитивно заострённой серебристой высотки в мелкую клеточку, самоназначенной главным городским символом-ориентиром.

Германтов мгновенно осваивался в незнакомом городе, вот и в Сан-Франциско он, заглянув на миг в карту-план и радостно поозиравшись по сторонам, сразу определился со своими средовыми предпочтениями. Его ничуть не интересовала экзотическая мишура китайского квартала, не привлекали мемориальные аттракционные трамвайчики и затейливые цветники, словно по заказам рекламных буклетов извивавшиеся на склонах улиц-холмов.

Он не знал, куда он идёт. Но какое-то особое чутьё выводило его в незнакомом городе к самому интересному.

Чёрные подростки прыгали на досках на набережной ембаркадеро, весёлый ветер с залива, синевшего там и сям меж краснокирпичными строениями, раскачивал красноватые стволы высоченных пальм, неожиданно-громко хлопал тентами, трепал большущие зонты уличного кафе…

Словно и сам город – какой-то американский и неамериканский одновременно, – колебался, качался в жарких лучах.

Как ребёнок, едва обучившийся грамоте, читал: Saks fifth avenue, Tiffani end Co, Levis – пожалуй, ничего примечательного.

Маркет-стрит?

Вот сразу и нечто примечательное! Две планировочные сетки улиц, косоугольная и прямоугольная, сходились на Маркет-стрит, подчёркивая её особенную «центральность»; с одной стороны этой шикарной улицы, на прямоугольных участках, высились скучновато-солидные массивные бело бетонные билдинги – такой банк, сякой, – а по другую сторону улицы, на косоугольных и, соответственно, тупоугольных участках, смогла разгуляться зодческая фантазия, пусть и славившая по инерции стеклянный век… А вот и «достеклянная» ретроспеция, остроумная постмодернистская вариация на темы нью-йоркского дома-утюга; да, прелюбопытный опыт градостроительства, стандартное напротив нестандартного, заигрывающегося архитектурными каламбурами. Германтова, счастливого потребителя неуёмно-красочной городской активности, словно бы вкалывающей ему допинг, уже чем-то необъяснимым в атмосфере своей возбуждал этот необыкновенно живой яркий холмистый город. Он шёл вверх по Маркет-стрит, музыкально посвистывал ветер, взблескивали витрины, летели наперегонки солнечные блики, машины – город как город, но какой-то другой при этом: всё окрест было по-южному мажорным и пёстрым, ко всему, что мелькало в поточно-плотном броуновском движении улицы, хотелось присматриваться, но тут же манило что-то ещё, а стоило повернуть голову, как тут же отвлекали новые впечатления.