Читать книгу - "Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин"

– Почему с Северного вокзала поехали, не с Восточного?

– Не понимаю, почему надо было – с Восточного?

– Так Бельгия на Востоке, – я в Варшаву уезжала с Восточного.

– Варшава – в Польше, в восточной стране, а Бельгия – к Северу от Парижа, в Бельгии даже море – Северное.

– В Польше тоже есть море, там-то, в Польше, море точно на севере, и вода в том море холодная.

– А в Бельгии море – Северное, хотя расположены Бельгия и море её на Западе, бельгийское море мы скоро в вагонном окне увидим, слева.

– Не путай меня, Бельгия на Востоке, я точно знаю, и море в Бельгии – на Востоке, не спорь, посмотри-ка лучше, когда вернёшься домой, на карту.

Клонило ко сну от болтовни пожилых попутчиц.

Но – час какой-то до Лилля и почти сразу, за призрачной французско-бельгийской границей – Брюгге. Германтову хотелось оживить в памяти живописную манеру Ханса Мемлинга – Германтов писал тогда эссе о двух портретах, написанных в Брюгге и во Флоренции практически одновременно, в 1474 и 1475 годах: «Портрете молодого человека» Мемлинга и «Портрете неизвестного с медалью с изображением Козимо Старшего» Боттичелли. До этого, между прочим, Германтов в другом эссе сравнивал «симметричные» циклы картин Мемлинга и Карпаччо, тоже в одно и то же время, будто бы по негласному сигналу с небес, посланному обоим, увлекшихся скрупулёзными, с множеством бытовых деталей жизнеописаниями Святой Урсулы.

Впрочем, сравнительные искусствоведческие изыскания Германтова – рождённые, по словам доброжелателя Шанского, высокими жульничествами мысли, – изыскания, которые составили известную серию «малых» книг (упомянутые уже «Две Венеры», «Спящая» Джорджоне и «Урбинская» Тициана, тоже включены были в эту успешную серию попарных анализов), – отдельная тема. Кстати, в музейном книжном магазине были немецкие издания Das Baden des blauen Pferdes, Indizien des Lebens», «Parmigianinos Spiegel и французское, Le siècle de verre.

Он вышел раньше, чем рассчитывал, из музея Гронинге, пошёл вдоль милых витринок с громоздкими сказочными шоколадными дворцами, протыкающими острыми башнями облака из бельгийских кружев, с трогательными объёмными бытовыми сценками близ канальчиков или на маленьких городских площадях с домиками, выстроенными из картофельных чипсов, хитроумно инкрустированными корочками хлеба, лепестками бекона и зубчиками чеснока… Такие же вкусные витринки заманивали покупателей и года четыре назад, когда он был в последний раз в сытом Брюгге, а вот горожан будто бы подменили к его нынешнему приезду: сейчас всё чаще Германтову бросались в глаза страшноватые сине-чёрные парни с наркотическими очами, подпиравшие стены отменно отреставрированных старинных домиков с башенками. Среди них, сине-чёрных, подумал, вполне могли быть и сомалийские пираты. Попадались и смуглые усатые индусы в снежных чалмах, торговавшие горячими вафлями, засахаренными фруктами, орешками и кока-колой; встречались чуть ли не на каждом шагу и отрешённые, неслышно ступавшие мусульманские женщины в балахонистых одеждах до пят и тёмных накидках.

По инерции продолжал рассматривать картины Мемлинга: вот преисподняя как хаос громоздящихся скал, о которые плещутся огненные потоки, вот… свет как вариант огненного мрака…

Dijver? Свернул к канальчику с вековой ивой, тёмными стенами, пятнисто затянутыми покрасневшим плющом. День был пасмурный, собирался дождь, но Германтову, вместо того чтобы просидеть в уютном ресторане до вечернего поезда, приспичило почему-то выбраться из тесных средневековых улочек к морю. Он вспомнил, что на пляж из Брюгге можно поехать на трамвае, курсирующем вдоль побережья между голландской и французской границами. Тут же попался на глаза ему рекламный стенд пляжей в Де-Панне и Де-Хаане, на стенде была карта побережья и расписание трамвайных маршрутов. И вот наконец разломалась нудная стена многоэтажных гостиниц, накрытых косой тучей с солнечным краем, вот и желанное грязно-зеленоватое, неспокойное море показалось между замелькавшими светленькими особнячками, вот уже и край тучи погас, тёмные лохмотья быстро затягивали узкий клин чистого неба над морем; он шёл по плоскому широкому пляжу.

Осенний покой и – истерика чаек; чайки умирают в гавани, чайки умирают в гавани – назойливо прокручивалось в голове название старого-престарого бельгийского фильма, хотя никакой гавани поблизости не было… Во всяком случае, на пляже, под крики чаек, вновь подумал Германтов о кино; беспокойные белые стаи эффектно выделялись на фоне пухлых, низко бегущих туч.

Полотняные кабинки убирались на зиму.

А в камышовой хижине ещё священнодействовали массажисты и косметологи.

Набрёл на недавнюю выставку песчаных скульптур, брошенную уже на произвол ветрено-дождливой её судьбы: спящий Гулливер и оцепенелая суета лилипутов, девушка с разбитым кувшином, статуя Свободы, замок Шамбор с берегом условной Луары, целых три разновысоких Биг Бена… Задержался у тщательно исполненного Миланского собора со всеми его умело вырезанными из сырого песка стреловидными деталями, пиками и даже фигурками святых, балансировавших на кончиках пик. Песок, однако, пятнисто подсыхал, выветривался и осыпался, готика словно смягчалась… Шоколад, картофельные чипсы с чесноком да ещё и песок – отличные материалы эфемерного формотворчества, а вот, вот ещё и небесная водичка, она уж точно эфемерную форму не пощадит – заморосил дождь.

Скоро, скоро собор раскиснет, осядет, превратится в аморфную кучу.

И тут, за песочной готикой Миланского собора, увидел Германтов одинокий шезлонг с брошенным на него бело-синим, в косую полоску, платьем.

Лида?

Она, сбросив платье, побежала купаться?

Но тут же внимание его привлекла удалявшаяся пожилая пара; скромно, но со вкусом одетые, с непокрытыми головами – на ней было лёгкое пальто, на нём длинный плащ, он слегка волочил ногу, наверное, последствия инсульта; он открывал зонт. Лида и Айвар? Да, да, Лида: жемчужно блеснули светлые волосы, её волосы… Германтов и не пытался отбросить бредовые, в условиях отключённой логики не способные состыковаться мысли: с чего бы было Лиде осенью под дождиком купаться близ Брюгге в холодном море? И по сезону ли сейчас то полосатое платье, которое носила она в жаркой Гагре лет тридцать назад? Да и как, как Лида, та Лида, которую он когда-то знал, могла бы сейчас купаться в Северном море и одновременно она же, в миг какой-то прожившая ещё тридцать лет, могла бы поддерживать за локоть этого сухощавого, волочившего ногу типчика… Айвар, Айвар! – стучало в виске. Латвийский киноартист, игравший в детективах немецких офицеров, – конечно, это он, Лида вовсе не отшила Айвара.

Германтов перегнал их, до неприличия резко оглянулся.

Нет, не они – сморщенные незнакомые лица.

И платья не было: с минуту, наверное, тупо рассматривал тёмно-синие полосы на белой парусине шезлонга.

Побрёл прочь.

Словно получил оплеуху.

Глухо рокотало море. Он понуро прохаживался под пылевидным дождичком вдоль изгибистой кромки прибоя, подвижный контур которой трогательно копировала непрерывная подвижная цепочка пепельных птичек с непропорционально длинными жёлтыми клювами; птички согласованно лакомились какими-то микроскопическими морепродуктами, услужливо подносимыми к их клювам расплющенными волнами. Замер, ненароком задев внутренним взором жемчужный венчик волос.