Читать книгу - "Когда я был настоящим - Том Маккарти"

Наконец наступил день первой реконструкции. Одиннадцатое июля.

Начать мы решили в два часа дня. Утро я провел у Наза в офисе; напоследок мы с ним легко пообедали. Атмосфера там царила серьезная, тяжелое молчание лишь изредка прорывал звонящий телефон или потрескивающая рация; в этих случаях один из сотрудников Наза отвечал приглушенным тоном.

— Что такое? — каждый раз спрашивал я Наза.

— Ничего, — тихо отвечал он. — Все под контролем.

В полвторого я ушел. Когда я выходил, люди Наза, стоявшие у двери по трое или четверо с каждой стороны, образуя некое подобие туннеля, пожелали мне удачи; лица их были мрачны и суровы. Наз спустился со мной на лифте, вышел на улицу, потом, когда подъехала машина, повернулся ко мне лицом и пожал мне руку. Он оставался в офисе, чтобы руководить всей деятельностью отсюда. Пока наши руки держались одна за другую, его темные глаза не отпускали моих, а в самой глубине черепа жужжала эта спрятанная за ними штука.

Наш водитель доставил меня из офиса к дому. Ходьбы там было всего две минуты, но он отвез меня на той же машине, на которой мы ездили повсюду, пока все это устраивали. Я сидел сзади и наблюдал за тем, как мимо скользят улицы: железнодорожный мост, стадион с проволочной зеленой сеткой, с побитыми футбольными воротами, с желтыми, красными и белыми линиями разметки, прямоугольниками, дугами и кругами. Я повернул голову, чтобы посмотреть в заднее окно, и только-только успел увидеть, как верхушка офиса Наза исчезла из виду. Тогда я повернулся обратно — и тут мой дом подъехал к машине, надвинулся на меня, будто высеченный из монолитного блока, все с той же надписью «Мэдлин-Мэншенс», выбитой в камне над парадным входом.

Водитель остановил машину перед ним. Энни ждала на тротуаре. Она открыла дверцу, и я шагнул наружу.

— Полная готовность? — спросила она.

Я не знал, что ответить. Полная или нет? Накануне вечером все было как будто бы на месте. Энни провела здесь все утро — ей было виднее насчет полной готовности. Или она имела в виду, в полной ли готовности я? Этого я не знал. Как можно судить о таких вещах? По каким меркам мы могли бы о них судить? Меня пронизало легкое головокружение, и я не стал задерживаться на этих мыслях. Я слабо улыбнулся Энни в ответ, и мы поднялись по каменным ступеням в дом.

Здесь царила та же сдержанная, напряженная атмосфера, что и у Наза в офисе. Суета и шум множества занятых людей, к которому я настолько привык за последние недели и месяцы, исчезли, сменившись серьезной, приглушенной предстартовой сосредоточенностью. Реконструктор-консьержка стояла в холле, один из костюмеров возился с тесемками ее маски. Лица ее я так и не вспомнил — точнее, вспомнил, но лишь как пустое место, — и потому решил: ей следует надеть маску, чтобы заменить лицо пробелом. Мы раздобыли маску вроде тех, что носят хоккейные вратари — белую, усеянную дырочками для дыхания. Я остановился перед консьержкой.

— Вы точно знаете, что именно вам следует делать? — спросил я ее.

Последовала пауза, потом из-под маски донеслось:

— Да. Просто стоять здесь.

Голос, приглушенный пластмассой, звучал неестественно — дребезжащий и искаженный, он наводил на мысли о тех грошовых детских игрушках, что издают мычание или короткие фразы, если их потрясти. Это мне понравилось.

— Совершенно верно. Стоять здесь, в холле, — повторил я и, кивнув им с костюмером, двинулся дальше к лестнице.

Мрачный пианист уже играл наверху, у себя в квартире на четвертом этаже. Мы выбрали для него какую-то вещь Рахманинова — по крайней мере, на первое время. Он сыграл мне на пробу отрывки из произведений нескольких композиторов, и это, рахманиновское, понравилось мне больше всего. Называлось оно не то Второй, не то Третий концерт, не то Соната ля мажор или си-бемоль… минор, мажор — что-то в этом духе. Что мне в нем нравилось, так это его колебательная природа — то, как музыка поворачивала и замыкала круг. Плюс оно явно было очень сложным для исполнения; ну и хорошо — значит, пианист будет ошибаться на самом деле. Ступив на лестницу, я услышал, как он наткнулся на первое препятствие. Я замер и схватил Энни за руку.

— Слушайте! — прошептал я.

Мы стали слушать. Пианист остановился, затем снова двинулся в атаку, а когда вступил в пассаж, на котором споткнулся, замедлился совсем. Он повторил это место несколько раз, потом набрал темп и, вернувшись к началу фразы, стал играть, засекая время: раз, потом еще — немного быстрее, потом еще, и еще, и еще, с каждым разом убыстряясь, пока снова не заиграл почти на полной скорости. В конце концов он, разогнавшись, вылетел из пассажа, дальше, к концу сонаты.

— Точно как надо, — сказал я Энни. — Точно.

Мы пошли дальше, вверх, мимо квартиры мотоциклиста-любителя. Его там, разумеется, не было — он возился со своим мотоциклом во дворе. По крайней мере, так я надеялся — ему положено было находиться там, а не где-либо еще. Дальше шла квартира неинтересной пары. Этажом выше, на пятом этаже, мы обнаружили Фрэнка. Он стоял на площадке с чертежом в руках, сверяя с ним стены и пол — распределение пространства заполненного и пустого. Увидев меня, Фрэнк кивнул с видом, означавшим, что он удовлетворен проверкой, опустил державшую планшет руку и сказал мне:

— Все в порядке. Удачи.

Мы пошли дальше. Завидев нас, подчиненные Фрэнка и Энни уходили с лестницы, отступали за двери; в руках у них были рации. Мы миновали дверь хозяйки печенки; за ней слышалось шарканье нескольких пар ног и звук мягкой, нежареной печенки, выкладываемой на разделочные доски. Потом мы очутились на моем этаже. Энни вошла со мной ко мне в квартиру, чтобы убедиться, что и здесь все в порядке. Все было в порядке: растения чахлые, но живые; половицы затоптанные, но теплые; ни блестящие, ни тусклые — нечто среднее; коврик, чуть разлохмаченный, лежит где надо. Мы с Энни стояли лицом друг к другу.

— Все в вашем распоряжении, — она тепло улыбнулась. — Когда будете готовы начинать, позвоните Назу.

Я кивнул. Она вышла, закрыв за собой дверь.