Читать книгу - "Сезон дождей - Илья Штемлер"

Наталья слушала, как за стеной оживал коридор. Она неплохо изучила, когда и в какой последовательности пустеет квартира в доме № 19 по Введенской улице. Ее тесть, Наум Самуилович, обычно выбирается вторым. Первой – правда, через сутки – уходит Галя-вагоновожатая, она идет на работу в четыре утра. После нее коридор затихал на два часа. И в шесть будильник сварливо вытряхивал из кровати Наума Самуиловича. После короткой возни далекий хлопок входной двери извещал, что он ушел. Ну а потом, через час-полтора, в коридоре возникала шумовая сумятица, в которую вплетался и властный голос Антонины Николаевны, и голоса ребят разных возрастов нескольких семейств, голоса скорняка Савелия и его противной жены-портнихи – они работали в меховой артели, – и голос парикмахера Моти, спешащего на Ленфильм, – он причесывал и стриг актеров перед съемкой.

К десяти квартира затихала. Стекла в переплете оконной рамы на глазах набухали синевой, сменявшей глухую черноту, словно кто-то с улицы протирал их тряпкой. Грохот трамваев на стыках рельс звучал мягче, не так резко, как в пять утра. Предметы в комнате приобретали более четкие формы. Особенно корешки книг. Разбросанные по всей комнате книги, Наталья собрала и расставила на полках, когда Евсей уехал в Кингисепп брать открепление из школы, куда его распределили еще после четвертого курса. Он, как «отец на снасях», имел право на свободный диплом, но почему-то надо было оформить открепление в месте распределения. Евсей не позволял трогать книги. Наталья уже не раз выслушивала его стенания по этому поводу. И тогда, вернувшись из Кингисеппа, он, сдерживая раздражение, осмотрел полки, но промолчал, видно, остался доволен.

Наталья смотрела на профиль спящего мужа. Видела, как набухали и опадали резные ноздри, подпирающие красивый, чуть длинноватый нос, как вздувались пухлые детские губы, чтобы выпустить маленькую порцию воздуха. Покоем веяло от спящего лица. Не то что вчера! Когда, вернувшись домой, Евсей заметил на письменном столе пресс-папье – горбатое приспособление для промокания чернил. С бронзовой ручкой в виде головы Зевса.

Наталья увидела пресс-папье в антикварном магазине на Гороховой, неподалеку от которого каждую среду, вечером, собирались желающие обменять жилплощадь. Настроение Натальи было приподнятое – складывался неплохой вариант: она заполучила подходящий адрес. Надо созвониться и наметить время для осмотра. И надо ж было ей заглянуть в антикварный магазин! Мало того – купить это пресс-папье.

– Тратишь деньги на всякую глупость! – завопил Евсей. – Зачем мне пресс-папье? Пот высушивать со лба? Кто помнит в наше время, как выглядят перья и чернила?! Лучше бы на эти деньги я купил Андрея Белого в букинистическом на Литейном.

Поостыв, Евсей признал, что пресс-папье и впрямь украшает письменный стол. А свирепый Зевс даже стимулирует творческий запал.

– То-то же, – сказала Наталья. – Впрочем, если хочешь – отнесу Зевса обратно. Чек сохранился.

– Ладно уж, – буркнул Евсей, – пусть живет у нас. Извини, сорвался.

Наталья чувствовала: Евсей что-то таит, скрывает. И рассказ его не печатают, все откладывают. Хорошо еще, «Вечерка» взяла какие-то заметки в городскую хронику, «Правда» заказала статью из жизни подростков.

Наталья отвела взгляд от спящего мужа, сдвинула одеяло и оглядела свой живот. Медленно провела ладонью по бархатной коже, желая уловить, наконец, толчок новой жизни. Тяжелая, крупная ее грудь распалась по обе стороны от высокого холма. Живот пугал своим «молчанием», а прошло больше положенных двадцати двух недель, это точно.

– Что, он еще спит? – голос Евсея звучал глухо в утренней тишине комнаты.

– Спит, – вздохнула Наталья. – Думала, и ты спишь.

– Куда там. Давно не сплю.

– Так тихо лежишь.

– Боялся тебя потревожить.

– Я тоже не сплю. Они помолчали.

– Севка, ты что-то таишь. А я переживаю. Что с рассказом? Все сроки прошли.

– Обещают до конца года напечатать, – нехотя проговорил Евсей. – Вчера захожу в редакцию, встречаю своего редактора. Говорит: «Дубровский – очень хорошо, но только не Евсей. Пушкин обидится». Это ж надо!

– Ну и что? – Наталья приподнялась, упираясь локтями о подушку.

– Ничего. Предложил ограничиться буквой «Е». Пусть, говорит, читатель думает, что хочет. «Е. Дубровский».

– Ну и ладно. Лишь бы напечатали. Или они передумали?

– Черт их знает.

– Но они тебе заплатили аванс!

– Подумаешь… Целые романы цензура выбрасывает из номера.

– Вот еще! – испугалась Наталья. – Ну их. Пусть будет Е. Дубровский. Ты из-за этого расстроился?

– Из-за этого тоже. Я – Евсей!

– Какой ты Евсей?! Ты – Севка. Нет, ты Сейка! Ты мой дорогой муж Сейка. И дети твои будут – Сейковичи! У моего отца есть японские часы фирмы «Сейко». Отец сказал: родится внук – часы твои.

– Да пошел он. Со своими часами, – буркнул Евсей.

– Полегче, Сейка, он все-таки мой отец. Помнишь, папа сказал, что «замотают» твой гонорар за рассказ? Папа хорошо понимает, где мы живем, поэтому он в полном порядке – новый кабинет занял на площади Коммунаров, в Городском управлении.

– А дочь по разным помойкам обмен ищет, – прервал Евсей.

– Уж большей помойки, чем ваша коммуналка, пожалуй, и не сыщешь, – озлилась Наталья. – Так что не от хорошей жизни бегаю, да еще в таком положении.

– Ладно, ладно, – он примирительно тронул плечо жены.

– Отстань!

Евсей почувствовал щипок. И довольно болезненный.

– Извини, Наташа, сорвалось. Куда ты собираешься на этот раз?

– Дали один адресок, – вздохнула Наталья после паузы. – Тройной обмен. Хочу сегодня съездить посмотреть.

– Хочешь, вместе посмотрим? – голос Евсея дрогнул, поплыл, стал глуше, прерывистей.

Наталья искоса взглянула на мужа и сбросила с плеча его потяжелевшую руку.

– И не думай об этом, – проговорила она. – Не думай, ясно тебе?

– Ты о чем? – криво улыбнулся Евсей.

– О том самом! И не надейся, – ответила Наталья. – Яна пятом месяце.

– Ну и что? На пятом месяце, – вялым голосом произнес Евсей, его щеки отдавали жаром. – Можно приспособиться.

– Чтобы я родила сразу детский сад, – голос Натальи как-то растворялся. – Итак Галя обещает мне двойню.

– Какая тогда разница – двойня, тройня, – вяло пошутил Евсей и добавил умоляюще: – Наташа, прошу тебя… – Евсей уже не искал слов, сознание его немело от предчувствия. – Мы ведь можем приспособиться… Наташка… Как было на той неделе.

– Вот! Так я и знала, что ты будешь вспоминать. Что я говорила?!

– Ты тогда говорила, что ты счастлива, что это ни с чем не сравнимое, какое-то особо острое блаженство, – Евсей уже не владел собой. – И доктор тебе сказал, что пять месяцев еще не граница.