Читать книгу - "Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка"

В шесть часов я встретил актеров в их кафе, они сидели за двумя столами, разбитые на две враждующие группы. На столе группы Чиссик лежала книга Переца. Лёви как раз закрыл ее и встал, чтобы уйти со мной.

До двадцати лет Лёви был бохером [7], он учился и тратил деньги своего состоятельного отца. Там была группа молодых людей, сверстников, они по субботам собирались в закрытом трактире, курили в кафтанах и вообще грешили против праздничных заповедей.

«Великий орел», знаменитый еврейский актер из Нью-Йорка, миллионер, для которого Гордин написал «Дикого человека» и которого Лёви просил в Карлсбаде не приходить на спектакль, потому что у него не хватит мужества играть перед ним на их плохо оборудованной сцене. – Одни лишь декорации, на этой жалкой сцене нельзя двигаться. Как мы будем играть «Дикого человека»! Там нужен диван. В Хрустальном дворце в Лейпциге было великолепно. Можно было открывать окна, в которые светило солнце, по пьесе нужен был трон, хорошо, вот вам трон, я через толпу шел к нему и действительно был королем. Там гораздо легче играть. А здесь все сбивает тебя с толку.

24 октября. Мать работает целый день, она бывает весела и грустна, как придется, никого нисколечко не обременяя своими заботами, у нее звонкий голос, слишком громкий для обычного разговора, но когда ты грустен и вдруг слышишь его, он действует благотворно. С некоторых пор я жалуюсь, что хотя и вечно болен, у меня никогда не было какой‑нибудь особой болезни, которая вынудила бы меня лечь в постель. Это желание наверняка связано большей частью с тем, что я знаю, как умеет мать утешить, когда, например, она входит из освещенной квартиры в полумрак комнаты больного, или вечером, когда день начинает монотонно переходить в ночь, она, возвращаясь из магазина, своими заботами и указаниями заставляет день начаться заново и подбивает больного помочь ей. Я снова пожелал бы себе этого, потому что был бы тогда слаб, и я знаю, что именно делала бы мать, чтобы, с присущей старости большей способностью радоваться, доставлять радости детям. Вчера я подумал, что потому не всегда любил мать так, как она того заслуживала и как я мог бы, что мне мешал немецкий язык. Еврейская мать не «мать», это обозначение делает ее немного смешной (не самое ее, поскольку мы находимся в Германии), мы даем еврейской женщине немецкое название «мать», но забываем противоречие, которое с тем большей тяжестью давит на чувство. Слово «мать» для еврея звучит особенно по-немецки, оно бессознательно содержит в себе наряду с христианским блеском и христианский холод, названная матерью еврейская женщина становится из-за этого не только смешной, но и чужой. Мама – это название было бы лучше, если только не представлять себе за ним «мать». Я думаю, лишь воспоминания о гетто сохраняют еврейскую семью, ибо слово «отец» тоже имеет в виду далеко не еврейского отца.

Сегодня предстал перед советником Ледерером, который неожиданно, непрошено, по-детски, смехотворно лживо и назойливо справлялся о моей болезни. Мы уже давно, а может быть, и вообще никогда, не разговаривали так интимно, и тут я почувствовал, как мое лицо, никогда прежде не рассматривавшееся им так подробно, распадалось перед ним на фальшивые, плохо воспринимаемые, но в любом случае поражающие его части. Я сам себя не узнавал. А я ведь знаю свое лицо хорошо.

26 октября. Четверг. Вчера Лёви весь вечер читал Гордина «Бог, человек и дьявол», а потом из собственных парижских дневников. Позавчера я был на постановке «Дикого человека» Гордина. Гордин потому лучше Латайнера, Шарканского, Файмана и т. д., что у него больше деталей, больше порядка и больше последовательности в этом порядке, зато здесь не хватает непосредственного, раз и навсегда сымпровизированного еврейства других пьес, шум этого еврейства звучит глуше и потому опять‑таки менее детализированно. Правда, публике делаются уступки, и порой кажется, что надо вытянуть шею, чтобы над головами нью-йоркской еврейской театральной публики видеть самое пьесу (фигуру дикого человека, всю историю Зельды), но гораздо хуже то, что явные уступки делаются и какому‑то смутно подозреваемому искусству, что, например, в «Диком человеке» действие трепыхается в течение целого акта из-за разного рода раздумий, что дикий человек произносит по-человечески путаные, но литературно длинные речи, во время которых хочется закрыть глаза, такова же и стареющая девушка в пьесе «Бог, человек и дьявол». Действие в «Диком человеке» местами очень смелое. Молодая вдова выходит замуж за старого человека, имеющего четверых детей, и сразу приводит с собой в брак своего возлюбленного Владимира Воробейчика. Эти двое разрушают всю семью, Шмул Ляйблих (Пипес) должен отдать все деньги и заболевает, старший сын Симон (Клюг), студент, покидает дом, Александр становится игроком и пьяницей, Лиза (Чиссик) становится проституткой, а Лемех (Лёви), идиот, впадает в идиотизм из-за ненависти к Зельде, потому что она занимает место матери, и из-за любви к ней же, потому что она первая близкая ему молодая женщина. Так далеко зашедшее действие разрешается убийством Зельды Лемехом. Все остальные действующие лица остаются для зрителя незавершенным беспомощным воспоминанием. Изобретение этой женщины и ее возлюбленного, изобретение, ничьего мнения не спрашивающее, вселило в меня неясную разнородную веру в себя.

Скромное впечатление от театральной программки. Узнаешь не только имена, а и еще кое-что, но лишь столько, сколько должно стать известно публике – и самой доброжелательной, и самой прохладной – об отданной на ее суд семье. Шмул Ляйблих – «богатый торговец», но не сказано, что он стар и болезнен, нелепый бабник, плохой отец и неблагочестивый вдовец, который женится в день поминовения жены. И все‑таки эти обозначения были бы вернее, чем указанные в театральной программке, ибо в конце пьесы он уже не богат, потому что Зельда ограбила его, да и не торговец, потому что забросил свое дело. Симон в программе значится «студентом», то есть чем‑то неопределенным, чем, как нам известно, являются многие сыновья наших отдаленнейших знакомых. Александр, этот бесхарактерный молодой человек, – просто Александр; о Лизе, домовитой девушке, известно только, что она Лиза. Лемех, к сожалению, «идиот», ибо это нечто такое, чего не утаишь. Владимир Воробейчик всего лишь «возлюбленный Зельды», а не разрушитель семьи, не пьяница, игрок, кутила, бездельник, паразит. Определение «возлюбленный Зельды» говорит, правда, о многом, но, учитывая его поведение, это самое малое, что можно о нем сказать. Ко всему прочему, место действия – Россия, едва собранные персонажи рассеяны на огромном пространстве или собраны в маленькой неназванной точке этого пространства, – короче говоря, пьеса невозможна, зритель