Читать книгу - "Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка"

снизу все прежние и позднейшие несчастные случаи, то на этот раз я был почти полностью независим, перенес все довольно легко, как нечто одноразовое, и впервые в театре даже ощущал свою голову как голову зрителя, поднятую из сгущенной темноты кресел и тел к особому свету, независимо от повода, явленного этой плохой пьесой и постановкой.

Второй пример: вчера вечером на Мариенгассе я одновременно протянул своим обеим свояченицам обе руки с такой ловкостью, словно это были две правые руки, а я – сдвоенной личностью.

21 октября. Обратный пример: когда мой шеф обсуждает со мной дела канцелярии (сегодня – картотеку), я не могу долго смотреть ему в глаза без того, чтобы невольно во взгляде не промелькнула легкая горечь, которая заставляет меня или его отвести взгляд. Он свой взгляд отводит мимолетней, но чаще, потому что он не осознает причины, просто поддается побуждению отвести взгляд, но сразу же возвращает его на место, поскольку все в целом считает следствием минутной усталости своих глаз. Я сопротивляюсь этому сильнее и потому ускоряю зигзаги своего взгляда, охотнее всего смотрю вдоль его носа и на тени щек, держу лицо в направлении к нему зачастую лишь с помощью зубов и языка в сомкнутом рту – а если уж надо, то опускаю глаза, но не ниже его галстука, зато, когда он отводит глаза, я сразу самым полным взглядом следую за ним точно и бесцеремонно.

Еврейские актеры: у госпожи Чиссик выступы на щеках около рта. Возникли они частично из-за впалых щек вследствие мук голода, родов, разъездов и актерской игры, частично из-за необычных мышц, неизбежно развившихся мимикой ее большого, поначалу наверняка тяжелого рта. Когда она играет Суламифь, волосы у нее чаще всего распущены, они закрывают щеки, так что лицо ее иногда выглядит по-девичьи молодым, у нее большое, костлявое, средней толщины тело, плотно зашнурованное. Ее походка легко обретает что‑то праздничное, потому что она имеет привычку поднимать свои длинные руки, простирать их и медленно двигать ими. В особенности когда она поет еврейскую национальную песнь, слегка покачивая большими бедрами и параллельно бедрам водя туда-сюда согнутыми руками с раскрытыми ладонями, словно играя медленно летящим шаром.

22 октября. Вчера у евреев. «Кол-Нидре» Шарканского, довольно плохая пьеса с хорошей остроумной сценой писания письма, молитвой любящей пары, прямо стоящей друг подле друга со сложенными руками, с прислонившимся к пологу алтаря обращенным великим инквизитором, он поднимается по ступенькам вверх и стоит там, склонив голову, прижав губы к пологу, держа молитвенник перед своими стучащими зубами. Впервые в этот четвертый вечер – моя явная неспособность получить чистое впечатление. Виной тому и большое общество за столом моей сестры. Тем не менее таким слабым я не вправе быть. Я был так жалок со своей любовью к госпоже Чиссик, которая и сидела‑то рядом со мной благодаря Максу. Но я снова поднимусь, уже сейчас мне лучше.

Госпожа Чиссик (мне так приятно писать это имя) охотно склоняет голову за столом, даже когда ест жаркое из гуся, – кажется, ты забрался взглядом под ее веки, если сперва осторожно смотреть вдоль щек и потом, сжавшись в комок, проскользнуть туда, причем веки и поднимать не надо, они подняты и излучают голубоватый свет, прельщающий отважиться на попытку. Из множества игровых жестов взгляд привлекает манера выбрасывать кулак, вращать руку, поправляющую складки незримого шлейфа вокруг тела, прикладывать растопыренные пальцы к груди, потому что безыскусного выкрика недостаточно. Ее игра не многообразна: испуганный взгляд на партнера, поиски выхода на маленькой сцене, мягкий голос, который прямым, коротким повышением лишь с помощью внутреннего отзвука, без всякого усиления становится героическим, радость, которая проникает в нее через открытое лицо, расширяющееся от высокого лба к корням волос, самодостаточность сольного исполнения, без привлечения новых средств, при неповиновении – резкое выпрямление в полный рост, что заставляет зрителя беспокоиться за все ее туловище; ну и ничего более. Но здесь есть правда целого, и как следствие – убежденность в том, что у нее не отнять ни малейшего из ее воздействий, что она независима от спектакля и от нас.

Чувство сострадания, испытываемое нами к этим актерам, которые так хороши, но ничего не зарабатывают, и которые вообще получают недостаточно благодарности и славы, – это, в сущности, лишь сострадание к грустной участи многих благородных стремлений, в первую очередь – наших собственных. Потому оно и столь непостижимо сильно, что внешне как будто относится к чужим людям, в действительности же – касается нас самих. Тем не менее оно так тесно связано с актерами, что я даже и сейчас не могу отделить его от них. И поскольку я это осознаю, оно словно назло еще больше связывается с ними.

Заметная гладкость щек госпожи Чиссик возле безмускульного рта. Ее несколько бесформенная маленькая девочка.

Три часа гулял с Лёви и моей сестрой.

23 октября. Своим существованием артисты, к моему ужасу, все время убеждают меня: большая часть того, что я до сих пор о них написал, неверно. Неверно, потому что я пишу о них с неизменной любовью (а вот теперь, когда записываю, это тоже уже неверно), но с переменной силой, и эта переменная сила не громко и точно бьет по настоящим артистам, а тупо теряется в любви, которая никогда не довольствуется силой и потому, поскольку она их удерживает, считает, что оберегает артистов.

Спор между Чиссиком и Лёви. Ч.: Эдельштадт – самый крупный еврейский сочинитель. Он возвышен. Розенфельд, конечно, тоже крупный сочинитель, но не первый. Л.: Ч. – социалист, и, поскольку Эдельштадт пишет социалистические стихи (он редактор еврейской социалистической газеты в Лондоне), Ч. считает его самым крупным. Но кто такой Эдельштадт, его знает его партия, больше же никто, а Розенфельда знает весь мир. Ч.: Дело не в признании. Все, написанное Эдельштадтом, возвышенно. Л.: Я тоже его хорошо знаю. «Самоубийца», например, очень хорош. Ч.: К чему спорить? Мы все равно не сойдемся. Я буду твердить свое до завтра, да и ты тоже. Л.: А я до послезавтра.

Гольдфаден, женат, расточителен даже при большой нужде. Сотня пьес. Украденные литургические мелодии сделаны народными. Весь народ поет их. Портной за своей работой (подражает), служанка и т. д.

При такой маленькой артистической, говорит Чиссик, ссоры неминуемы. Приходят возбужденные со сцены, каждый считает себя большим артистом, нечаянно наступают кому‑нибудь на ногу, что неизбежно, и вот уже готова не только ссора, но и большая борьба. В Варшаве – вот это да! – там было семьдесят пять маленьких отдельных гардеробных, каждая со