Читать книгу - "Девичьи сны - Евгений Войскунский"

– Вот так второй месяц, – ворчит мать. – Завтра, завтра… Вечно какие-то дела, а для нас у них совершенно не хватает времени… Так на чем я остановилась? Ах да! Значит, эта Ирен совершенно не хочет жить со своим мужем и тогда он, представьте, насилует ее…

А Змиевский, выскочив на улицу, останавливает такси, но оно, как обычно, идет в парк, а это, конечно, не по дороге. Змиевский бежит по тротуару, вот и его, как видно, подгоняет тревога, как и Веру Никандровну, – и наконец его подбирает «левая» машина.

Он звонит, звонит у институтского подъезда, ему отпирает пожилая вахтерша.

– Елизавета Васильевна, извините… Штейнберг и Круглов ушли, не знаете? Из тридцать девятой комнаты.

– Из тридцать девятой? – Вахтерша идет к доске с ключами. – Не сдаден ключ от тридцать девятой. Сколько раз учили их, учили – ученых-то, ключи сдавать надо, а они..

Змиевский, прыгая через ступеньки, взбегает на второй этаж, припускает по коридору. Длинный коридор освещен лишь слабым светом из окон, обращенных на улицу. Дверь лаборатории с номерком «39» заперта. Напрасно Змиевский барабанит в нее кулаками. Видна полоска света под дверью: значит, кто-то в лаборатории есть. Почему же не отвечают на стук? Подоспевшая вахтерша, мигом оценив обстановку, побежала к себе вниз – звонить мужу-слесарю, чтоб срочно пришел, живут-то они напротив института.

Змиевский один посреди коридора, в оба конца уходящего в сумрак. Он стучит и кричит:

– Леонид Михалыч! Георгий Петрович!

Глухо. Змиевского охватывает жуть.

Наконец появляется вахтерша с мужем – пожилым опрятным человеком в шляпе и очках. Сняв очки, он принимается за дело.

– Ключ изнутри вставлен. – Качает головой. – Придется это… Ну что ж…

Он работает неторопливо, звякает инструментом. А снизу доносится стук… Нарастает… Кто-то отчаянно стучит с улицы… Вахтерша опять бежит вниз. Беспокойный выдался у нее вечер.

Слесарю удается наконец открыть дверь.

Змиевский вбегает в лабораторию. И застывает в ужасе, увидев Круглова и Штейнберга. У Штейнберга лицо спокойное и синеватое, как у утопленника, он лежит у стола – хотел, как видно, сесть на свое место, но не дошел, рухнул навзничь. А Круглов лежит ничком возле лабораторного шкафа с реактивами, и рядом валяется шприц…

Тут Вера Никандровна врывается в лабораторию. Упав на колени, нащупывает на руке у Штейнберга пульс. Змиевский тем временем набирает «03», сбивчиво объясняет диспетчеру «Скорой помощи» про несчастный случай, называет адрес института.

– Живой! – Вера Никандровна тормошит Штейнберга, хлопает по щекам. – Леня! Ленечка, очнись! – Она спешит к Круглову. – Помогите перевернуть его на спину! – Змиевский переворачивает Круглова, Вера Никандровна нащупывает и у него пульс. – Живы оба! Глубокий обморок… Есть у вас адреналин?

Змиевский пожимает плечами: откуда? Снова он у телефона.

– Алло, это квартира Круглова? Можно Марию Васильевну? А где она? А это сын? Костя? Слушай, Костя, если мама придет, ты ей скажи, чтоб срочно позвонила на работу папе. Скажи, что звонил Виктор Змиевский. Ты понял?

– Ну что это неотложка не едет. – Вера Никандровна стискивает руки. – Господи!

– Что они сделали? – Змиевский опять хватает трубку, набирает номер.

Длинные телефонные гудки в квартире Рогачева.

В полутьме завозились в постели. Щелкнула кнопка, мягким розовым светом вспыхнул торшер. Рогачев снимает трубку с аппарата, стоящего на тумбочке у тахты.

– Да? – недовольно бросает он. – Кто?.. Ну, слушаю, Виктор… Погодите, – настораживается он, – говорите членораздельно. Что они сделали?..

Некоторое время Рогачев молча слушает. Вдруг, откинув одеяло, на постели садится Маша. Охваченная внезапной тревогой, она вслушивается в разговор.

– Так они пришли в себя? Нет? А «скорая» еще не… Понятно. Я сейчас выезжаю.

Рогачев бросает трубку.

– Что-то с Юрой? – быстро спрашивает Маша. – Он жив?

– Жив, жив. Они со Штейнбергом что-то сделали… опыт, что ли, на себе поставили…

– Ох! – Маша вскакивает, одевается, приговаривая: – Так мне и надо… Чувствовала, что добром не кончится…

– Машенька, ничего страшного! – Рогачев тоже одевается. – Слышишь? У них обморок. Там жена Штейнберга, она сказала: просто обморок…

– Так мне и надо… стерве такой… Ну, быстренько! Поехали!

– Да, мы не ожидали, что потеряем сознание. Вообще риск был, конечно, страшный. Но, понимаешь ли, бывает у человека такое… либо ты способен отстоять дело своей жизни и ради этого снимаешь с себя тормоз самозащиты… либо ты отступаешь. И вовсе не надо, отступив, проклинать себя за малодушие: нет ничего постыдного в том, что человек слушается естественного голоса благоразумия…

Но ты должен знать: бывали случаи, когда ученые ставили опыт на себе. Их никто не вынуждал. Просто они не могли иначе.

Мы со Штейнбергом, во всяком случае, не видели другого выхода.

Шок был глубокий. Возможно, если бы Вера Никандровна каким-то образом не учуяла, не забила тревогу, мы бы из него не выкарабкались. Возможно, мы переоценили защитные силы организма, когда рассчитывали дозу инъекции. Штейнберг пришел в себя в машине «скорой помощи». Я очнулся уже в больнице. Было почему-то больно глазам. От света. И языком было трудно шевелить… Ну да ладно. Главное – мы выжили и уже через неделю вышли из больницы.

Еще лежа в палате, я решил, что уйду из института. Ясно же было, что после того как я обложил Рогачева, мне у него в отделе не работать. Штейнберг популярно объяснил, что я, оскорбив Рогачева, поступил как отец Бени Крика, который слыл грубияном среди одесских биндюжников. Да я и сам понимал, что сделал непоправимую глупость: ведь придется уйти теперь, когда начинается новая – и очень важная – стадия работы… Должен признаться, я немало страдал от собственной невыдержанности, невоспитанности… Пережитая война, долгая морская служба – не оправдание. Интеллигентный человек не имеет права на такие срывы.

Словом, ушел я из института. Перед этим попросил у Рогачева извинения, и он великодушно простил мою выходку, предложил остаться и работать дальше – но я ушел. Что-то разладилось в самой системе наших отношений. И ведь я еще не знал тогда… Узнал только месяца три спустя… когда наступила прекрасная пора белых ночей…

Светлым майским вечером в комнате двое – Круглов и девятилетний Костя. В открытое окно вливается привычный шум улицы – голоса и шарканье ног, дребезжание трамвая на повороте.

Круглов работает за столом: на листе ватмана, прижатом по углам книгами и будильником, чертит какую-то схему. А Костя лежит на диване и читает. Он лежит на животе, подперев ладонями голову, и время от времени, не отрываясь от книги, задает вопросы.

– Пап, что такое наяда?

– Наяда? – Круглов морщит лоб. – Ну, это у греков нимфа была… морская или речная, что ли. Сказочное существо.