Читать книгу - "Прибежище из серы и тьмы - Люсинда Дарк"

она. Ее лицо слишком промокло от дождя, чтобы я мог понять, идет ли вода, прилипшая к ее ресницам, только с неба. Когда я не отвечаю ей и не высказываю никаких собственных намерений, пока мы сидим под проливным дождем, Кайра наконец садится и поворачивается, чтобы посмотреть на меня.

— Чего ты хочешь, Каликс?

Чего я хочу?

Этот вопрос пробуждает старое воспоминание, которое, как я думал, давно забыто. О другом вопросе, на который я изо всех сил пытался ответить.

8 лет…

— Ты любишь меня, Каликс?

Я смотрю на женщину, которая является моей матерью, когда она лежит ничком на диване в одной из многочисленных комнат отдыха Азаи. Ее лицо расслаблено, губы приоткрыты, когда она откидывается на спинку мебели, одна рука лениво свешивается с края дивана, а другая свисает до пола с почти пустой бутылкой в руке.

Когда я не отвечаю и продолжаю поглаживать змею у себя на коленях, позволяя существу привычными движениями обвиться вокруг моего предплечья, она поднимает голову.

— Каликс? — Ее тон становится плаксиво-раздражающим.

Я бросаю на нее взгляд из-под ресниц и игнорирую ее оклик.

Бутылка падает на пол, и воздух в комнате наполняется рыданиями. — Это не так, правда? — плачет она, закрывая лицо руками. — Никто меня не любит. Не Азаи… И даже не ты. — Ее плач становится громче, а моя рука все еще на чешуе змеи.

Словно почувствовав мое настроение, змея сжимается слишком сильно, и ответный трескэхом разносится в воздухе. На мгновение ярко вспыхивает боль, но ее слишком быстро сменяет ярость. Схватив существо за горло, я вырываю его из своей руки и ударяю головой об пол — раз, другой, к третьему разу я размозживаю ему череп. Я позволяю мертвой змее упасть на пол, когда смотрю на свое теперь уже сломанное запястье.

Все это время рыдания моей матери продолжают наполнять комнату. Если бы я только мог наказать ее так же, как я наказываю своих змей, это, возможно, наконец-то заставило бы ее перестать плакать. Но нет, так не пойдет. Азаи нравится эта женщина, и он по-прежнему достаточно часто приходит, чтобы развлечься с ней. Если я лишу Азаи развлечений, то в этом доме не останется никого, на кого стоило бы посмотреть.

Я прижимаю безвольное запястье к груди и поднимаюсь на ноги. Рана заживет достаточно быстро, так что боль исчезнет, но я должен, по крайней мере, найти экономку и убедиться, что кость вправлена должным образом. Я на полпути к двери, как раз проходя мимо того места, где на диване лежит женщина, все еще всхлипывающая, когда ее рука вырывается и хватает меня.

Пораженный внезапным движением, я замираю, когда ее лицо — глаза опухшие и с красными ободками, губы приоткрыты, показывая розовый язык и источая аромат бузинного ликера — внезапно оказывается передо мной.

— Я испортила свое тело ради тебя, маленький засранец! — кричит она, встряхивая меня. — Я подарила ему сына! Гребаного сына! Все мужчины хотят сыновей, даже Боги. — Ее глаза расфокусированного мутно-зеленого цвета. Еще больше слез скатывается по ее щекам.

Я подумываю о том, чтобы сломать ей руку, чтобы заставить ее отпустить меня. Даже с моим собственным поврежденным запястьем это было бы несложно. В конце концов, люди слабее Смертных Богов. Опять же, однако, Азаи был бы раздражен, и иметь дело с ним из-за нее — еще большая проблема.

— Скажи мне! — Женщина снова трясет меня, дергая взад-вперед. Я чувствую, как сломанные кости моего запястья трутся и постукивают друг о друга, вызывая очередную вспышку боли в этом месте.

— Сказать тебе что, мама? — Я выдавливаю вопрос из себя, пытаясь сохранить контроль. Азаи говорит, что контроль — это то, что отделяет Божественное от мирского. Я должен контролировать свою силу и использовать ее только тогда, когда захочу… Хотя я хочу использовать ее постоянно. Зачем обладать силой, если ее нельзя использовать? В чем смысл?

— Ответь мне, — кричит женщина, ее нижняя губа дрожит, когда ногти впиваются в мои руки. — Ответь на мой вопрос. — О чем она меня спросила? Но прежде чем я успеваю спросить, она повторяет это.

— Ты любишь меня?

Люблю ли я ее?

Я полагаю,… Я должен. Не так ли? Во всех книгах, которые наставники Азаи заставляют меня читать, говорится, что каждый чувствует любовь. Истории, которые я читал, описывают это ощущение как всеобъемлющую привязанность. Но те, кто испытывает привязанность, похоже, наслаждаются временем, которое они проводят с объектами этой привязанности. Я ни разу не наслаждался присутствием моей матери, за исключением тех случаев, когда она забавляла меня своей очевидной одержимостью Азаи.

Когда он надолго уезжает, когда она знает, что он был с другими женщинами, она напивается до такого ступора, как этот. Должно быть, она наполовину сумасшедшая и бредит, раз задает мне этот вопрос. Но когда Азаи сообщает о своем возвращении, она меняется. Спешит привести в порядок свое лицо, принарядиться, подготовиться к его приезду — наблюдать, как она суетится вокруг, отдавая приказы домашнему персоналу, все равно что наблюдать за крысами, бегающими по лабиринту. Само напоминание заставляет мои губы дрогнуть.

Крысы в лабиринте…

Однако в книгах, которые я читал, люди не думают о тех, к кому они привязаны, как о крысах. Они не смеются над их попытками добиться любви от тех, кто никогда не даст им ее. Они не рассматривают возможность свернуть шею своим матерям за то, что те их раздражают.

— Нет, — наконец произношу я, обдумав свой ответ.

Лицо моей матери застыло в шоке, когда она уставилась на меня. Я морщу нос и отворачиваюсь. От нее пахнет кислятиной — почти как от чего-то, что слишком давно перезрело и вот-вот сгниет.

— Нет? — она повторяет мой ответ, как будто не совсем уверена, что расслышала его.

— Да, — говорю я с кивком, высвобождаясь из ее объятий. Ее пальцы ослабевают, опуская. — Я решил, что не люблю тебя. Это твой ответ.

Я поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты в поисках экономки, которая вправила бы мне запястье — я уже чувствую, как кость срастается, и ломать ее снова будет неприятно. Однако как только я подхожу к двери, моя мать что-то говорит у меня за спиной.

— Может быть, ты меня не любишь, — шепчет она. — Может быть, ты не способен на это — в конце концов, ты его сын, и после стольких лет я задаюсь вопросом, могут ли Боги вообще чувствовать любовь. — Я собираюсь ответить, когда она продолжает. — Ты даже не знаешь, что такое любовь, Каликс. Ты родился бессердечным.