Читать книгу - "Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович"

А Рене… Что Рене? Он так до сих пор и не понял, не ошибся ли тогда, тому ли позволил умереть?

Мора проснулся – миновали уже и полдень, и обед. Аделаиса ещё спала под пледом, свернувшись в клубок. Лёвки не было, Плаксин и Рене шептались, сдвинув кресла. Цандер скосил глаз на пробудившегося Мору и придвинулся ещё ближе к Рене, почти уткнувшись лицом в его ухо.

Мора уже догадался, что Цандер Плаксин – слуга двух господ, служил герцогу Курляндскому, но когда-то давно Рене его перекупил, сделал, так сказать, перекрывающую ставку. Загадкой осталось лишь одно – за что такое незабываемое Цандер был Рене по сей день столь благодарен?

Мора встал с жёсткого своего ложа, обулся и вышел, оставив господ секретничать.

Лёвка стоял во дворе с планшетом и – кто бы мог подумать – рисовал. Чем-то в качестве модели привлекла его крыша напротив.

– Ты что, рисуешь крышу магистрата? – удивился Мора. – Часы понравились?

– А ты приглядись, – как всегда, чуть придурковато ухмыльнулся Лёвка. – Видишь их?

– Вороны, что ли?

– Сам ты ворона!..

Лёвка протянул Море планшет с незаконченным рисунком.

Лёвка, конечно, был тот ещё художник. Люди на крыше, под самыми часами – они получились у него как две чёрные таракашки. Слишком уж много штриховки. Двое, мужчина и женщина, и у женщины зачем-то завязаны глаза.

– Мало нам одной Аделаисы!.. – Мора вернул планшет. – Теперь и ты у нас чокнулся…

– Да вон же они стоят!

Лёвка вытянул руку.

Только что их не было – и вот они уже есть. Двое на крыше, двое в белом, мужчина и женщина. В руках у женщины было что-то наподобие арбалета, но глаза, как и на Лёвкином рисунке, были завязаны. Мужчина стоял за её спиной и подавал ей стрелы, и стрелы разлетались над городом только так. На нём был белый наряд наподобие монашеского, и волосы зализаны были в хвост, но Мора своим орлиным взглядом разглядел его острое, хищное лицо, и сразу признал – шевалье Десэ-Мегид, с портрета в мастерской Аделаисы. Не было на шевалье громоздкого парика, похожего на копну – давно прошла та мода, – но лицо у него было такое, что ни с кем не спутаешь. Как у глазастой хищной птицы.

– Давно они так стреляют? – спросил Мора у Лёвки.

– Да с полчаса, – отвечал Лёвка. – Как думаешь, кто они такие?

– А тебе не всё равно? – пожал плечами Мора. – Карета у тебя готова?

– Давно готова, обижаешь, начальник.

– Так давай хватай в охапку наших сонь, всех в карету – и бегом отсюда. Не знаю, правда ли они Чума и Смерть, но кажется мне, что они вот так постреляют – и в городе какая-нибудь эпидемия приключится. А не ровён час и в нас стрелой попадут… И думать об этом не хочу.

– Я выведу карету, а ты иди за ними…

И Лёвка с грацией медведя побежал на конюшню. Планшет его остался лежать на перилах крыльца. Мора взял его, пролистнул несколько рисунков. Вот всадники Апокалипсиса в армагедвальдской кирхе, та незадачливая майолика – как четыре фарфоровых яйца на одном блюде. Портрет Рене – несмотря на кошмарную технику, весьма комплиментарный. Кристоф и Флорка – такие схожие и такие разные. И двое на крыше – шевалье здесь даже почти похож. Мора поднял глаза – крыша снова была пуста, но это ничего не значило.

«А Лёвка-то наш вовсе не бездарный…» – подумал Мора, захлопнул папку и поспешил в гостиницу, эвакуировать путешественников.

– Вот скажите, фройляйн Мегид, если даже ваши родственники и не настоящие всадники Апокалипсиса, в любом случае они, должно быть, очень сильные маги… – Карета отъехала от опасного Швайнберга уже на несколько вёрст, и Мора пытался добиться от Аделаисы хоть каких-то разъяснений. Они сидели друг напротив друга – Аделаиса опять рядом с Рене, а Мора – с Плаксиным. – Почему вы едете с нами, учиться рисовать у фрау Кульшток?..

– Фройляйн Керншток, – поправила Аделаиса.

– Хорошо, Керншток. Отчего вы не поступите в обучение к одному из ваших магов? Стали бы могущественной, делались бы невидимы, сеяли бы смерть с крыши магистрата.

– А если мне неинтересно сеять смерть с крыши магистрата? – ехидно отозвалась Аделаиса, и вредный Рене тут же влез в беседу:

– Представляешь, Мора, не все мечтают сеять смерть. Даже с крыши магистрата.

– Да ладно, папи, я понял… И всё же, фройляйн Мегид, почему? Рисование – а не магическое могущество?

– Я всегда успею взять уроки у господ Мегид, – объяснила Аделаиса. – Как вы поняли, господа Мегид если и не бессмертны, то очень долго живут. А художники живут – как все. Я не успею оглянуться, и госпожи Керншток не станет, и я не успею ничему научиться. А когда ещё в Вене появится новая женщина-портретист, неизвестно. Люди в моей жизни имеют обыкновение очень быстро… Как бы это сказать…

– Заканчиваться? – подсказал Рене.

– Ну да! – Аделаиса взглянула на него с благодарностью. – Только что были – и нет.

– У нас, стариков, тоже так, – грустно произнёс Рене. – Ровесники имеют свойство неожиданно заканчиваться.

– Вы совсем не старик! – с жаром воскликнула Аделаиса и, как всегда, покраснела.

Мора и Цандер Плаксин переглянулись.

– Ага, только грим к вечеру отчего-то покрывается кракелюрами, как полотна старых мастеров, – отвечал Рене.

Аделаиса посмотрела на его точёный профиль, вздохнула и обратилась к Море:

– Вопрос за вопрос, господин Мора, отчего мы спим днём, а едем ночью? Неужели нам не страшны разбойники? Мародёры?

– С Лёвкой – вряд ли. Да и мы с господином Плаксиным чего-то стоим и везём при себе оружие. Наша миссия такого свойства, что огласка для нас куда опаснее разбойников.

– А ваша магия, фройляйн, – дотронулся Рене кончиками пальцев до косы в кожаном чехле, и Аделаиса вздрогнула, – неужели она не защищает нас от разбойников?

– Я стараюсь, – тихо произнесла Аделаиса. – И я умею стрелять. А вы, Рене?

– Очень плохо, – признался Рене.

– Разве что глазами, – подсказал Мора.

– Весело с вами, – умилённо признал Плаксин. – И анекдотов вспоминать не нужно. Магия, салонный флирт… Что вы будете делать, Мора, когда мы закончим свою миссию в Вене?

– Женюсь, – твёрдо отвечал Мора. – Если невеста не погонит.

– А вы, Рене?

– И я женюсь, – беззаботно отвечал Рене. – Я слышал, знаменитый герцог Лозэн женился в восемьдесят, значит, и для меня не всё потеряно. Есть в Петербурге одна дама – уже тридцать лет ждёт,