Читать книгу - "Коллектор - Ульяна Соболева"

— Выспалась?

Она вскакивает, как змея. Вцепляется глазами, шипит:

— Пошёл ты.

А я улыбаюсь. Потому что пока она шипит — она дышит. Пока она плюётся ядом — она моя. Пока горит — не погасла. И это пламя я держу на поводке. Крепко. Осторожно. Как дикого зверя, который может сожрать руку, но ты всё равно гладишь его по шерсти.

Однажды она рванулась. Без предупреждения. Бросилась на меня с такой злостью, что на миг я даже ощутил адреналин — чистый, яркий, первобытный. Она била кулаками, визжала, царапалась. Я поймал её запястья. Спокойно. Молча. Сжал, пока не почувствовал, как кожа под пальцами вздрогнула. Смотрел ей в глаза. Глубоко. Без жалости.

— Ты правда думаешь, что можешь заставить меня тебя отпустить?

Она замирает. Смотрит. Не дышит. И в этот момент я чувствую — она ещё борется. Ещё не сдалась. Ещё мечтает вырваться, ударить, стереть меня с лица земли. Это хорошо. Это — жизнь. Это значит, что я не добил её до конца. И мне хочется… всего сразу.

Я толкаю её к стене. Прижимаю, будто хочу растворить в штукатурке. Молча. Лбом к лбу. Она дерзит, сжимает зубы, шепчет сквозь ярость:

— Ненавижу.

А я усмехаюсь. Сквозь дыхание, тяжёлое, сбившееся.

— И я тебя, тварь. И я.

И прижимаю губы к её шее. Не мягко — жадно, болезненно. Губами, зубами, всем, чем могу. Она выгибается, дёргается, но уже не отталкивает. И я шепчу ей прямо в кожу, в разгорячённую плоть:

— Я тебя ненавижу. Но если ты сдохнешь без меня — я застрелюсь. Слышишь? Без тебя мне этот мир нахуй не нужен. Ты мне как яд — но я буду пить тебя, пока не сдохну.

Она дрожит. Не от страха. От того же, от чего и я. Мы — ненормальные. Мы — боль. Мы — один огонь на двоих. Грязный. Яростный. Честный до боли.

И в этот момент я понимаю — если она сдастся, если однажды не плюнет, не заорет, не дернется — я умру. Потому что мне нужна не просто женщина. Мне нужна она. Такая. Сломанная. С бешеными глазами. Живая. Моя.

Она всё ещё шепчет, что ненавидит. А я сжимаю её бедра, будто хочу оставить след до самой кости. Мне хочется, чтобы она запомнила этот момент не кожей — костями. Не телом — кровью. Потому что я вгрызаюсь в неё своей яростью. Потому что я не трахаю её — я мщу, в каждом движении, в каждом вдохе, в каждой судороге.

Она снова дёргается, будто хочет вырваться, и я сдавливаю запястья, прижимаю к стене, срываю с неё крик — глухой, хриплый, как рвущаяся плоть. Но в этом крике уже нет страха. Только то, что всегда было между нами — зло, страсть, ненависть, любовь, смешанные в одну чёрную лаву.

Я срываю с неё остатки гордости, остатки воли, остатки голоса. Она не шепчет больше. Она дышит мне в губы, рвёт ногтями плечи, царапает, как будто хочет стереть меня из мира. А я вжимаюсь в неё, как будто хочу раствориться внутри и остаться там, похоронить себя, если уж не судьбой — то её телом.

— Моя… — рычу ей в ухо. — Ты, блядь, моя. Слышишь? Моя. Хоть сдохни от этого, но ты будешь моей. Всегда.

Она кивает. Сквозь дрожь. Сквозь слёзы. Сквозь что-то, что уже не похоже на ненависть. И я зарываюсь лицом в её шею, и впервые за долгие годы мне хочется не убивать. Не мстить. Просто остаться. Хоть на секунду.

А потом я отпускаю её. Только телом. Не душой. Не сердцем. Потому что она теперь под кожей. Навсегда. И я знаю: я её ад. А она — мой. И с этого момента выхода нет ни у кого из нас.

Глава 33

Я больше не кричу. Не рву ногтями воздух, не швыряю в него слова, как ножи. Я просто смотрю. В глаза. Прямо. Без страха. Без истерики. Без привычной злости, которую он ждёт от меня, как утреннего кофе. Я говорю тихо. Мягко. Даже когда он специально цепляет. Даже когда в голосе его ледяная насмешка, будто я всего лишь марионетка, снова и снова повторяющая один и тот же номер. Но теперь — я другая. Я не дерусь. Не унижаюсь. Я больше не прошу. Я просто говорю. И каждое моё слово — как капля воды в раскалённое железо: тихо, но с паром.

Он это чувствует. Он это видит. И, самое главное, он не знает, что с этим делать. Он настораживается, хмурит брови, будто вслушивается в моё дыхание, как в заклинание. Пытается выждать. Подловить. Заставить сорваться. Но я не срываюсь. Я спокойно кладу вилку на стол. Спокойно смотрю, как он открывает дверь и застывает на пороге. Спокойно говорю:

— Доброе утро.

И он молчит. Потому что для него это не добро. Потому что он ждал — крика. Плевка. Проклятия. А получил — спокойствие. А оно страшнее. Оно обволакивает. Охватывает. Давит изнутри.

Он делает вид, что ему всё равно. Что он выше этого. Что у него всё под контролем. Но я вижу, как напрягаются его плечи. Как медленно он сжимает пальцы, когда я не поднимаю голос. Как он избегает взгляда, потому что я больше не предсказуема. Я — зеркало, которое он не может больше разбить. Я — та самая тишина, в которой слышно всё. Даже то, что мы оба пытаемся заглушить: моё умирающее сердце и его дрожь в голосе, когда он думает, что я не слышу.

Я меняю тактику. Не потому что прощаю. А потому что больше не хочу играть по его правилам. Теперь моя очередь — смотреть, как он теряет почву. Как он скользит, потому что больше не чувствует власть. И это — мой первый шаг. Маленький. Но самый сильный.

Он не сразу начал говорить. Просто сидел рядом, откинувшись в кресле, глядя в одну точку где-то на стене, будто там — не обои, а его память. И вдруг сказал — ровно, почти шёпотом, как будто разговаривал не со мной, а с тем, кого уже нет. Про горы. Про воздух, который пахнет дымом и мокрым камнем, когда вечером разгораются печи. Про холод, что въедается под ногти даже летом. Про то, как они с братьями дрались на снежных склонах, как ловили птиц руками, как смеяться умели —