Читать книгу - "Её Сиятельство Графиня - Лика Вериор"

крови, но не в крови было дело — а в воздухе, в земле, в вере. Демид почувствовал себя крошечным — из-за сомнений, что вечно его преследовали, из-за решений, принятых эгоистичным «Я», из-за того, что он отступал — даже сейчас отступал, и находил себе оправдания. Казалось бы — решись, перешагни, возьми то, что хочешь, что тебе дорого, но маленький человек не смеет тянуть руки к чему-то столь настоящему и непримиримому. Он не верил в свои силы, он боялся, он стыдился — и не мог позволить себе вновь признаться в любви — даже сейчас, когда, казалось бы, для любви самое время и место.

— Я буду в Петергофе. Тайно, — проговорил Демид устало. Разочарование в себе самом накрыло тяжестью. — И сделаю всё, чтобы Лизавета Владимировна не узнала. Просто уеду и не вернусь, если только это не станет жизненно необходимым.

— Надеюсь, вы сдержите обещание, — Мирюхин, не прощаясь, покинул комнату.

Демид тоже надеялся. Он уехал, и, казалось, дышать стало немного легче, воспоминания размылись, дела затянули. Увлечённый войной, он никогда раньше не интересовался имениями, а сейчас погрузился в них с головой.

И всё же затворничество не могло продолжаться вечно — таково было предопределение. Демид — уже поверивший, что его позабыли — был вызван в столицу по самому нетривиальному поводу.

В Петербурге ждали имама Шамиля, добровольно сдавшегося в русский плен в августе этого года, и Демид — как сын бывшего наместника на Кавказе, теснящего горцев долго и плодотворно, обязан был, среди прочих высокопоставленных особ, встретить гостя.

Глава 24

1859 год

Санкт-Петербург

Даже при полном превосходстве русских войск горцы преуспели в сопротивлении, тому была очевидная причина — принципы и вера, объединяющая их, заставляющая действовать слаженно ради достижения единой цели.

Весть о том, что Шамиль сдался, не была принята сразу, однако это не помешало народу ликовать — русские верить не верили, но гордились так, словно сдача та была не добровольная. А как же — одна из самых продолжительных и кровопролитных войн в истории России закончена, горцы Чечни и Дагестана сломлены, а западнокавказье не представляет особой угрозы и скоро там тоже сложат оружия.

Преувеличений ходило много — отчего-то народ считал, что, раз сдался Шамиль, сдался и весь Кавказ, что было далеко от правды, хотя потеря лидера, очевидно, ударила по горцам.

Шамиль сдался из лучших соображений — одни считали это слабостью, другие — хитрым ходом. Дать свободу русскому деспотизму казалось преступлением — об этом говорили не только за пределами, но и в самой России. Герцен, уже будучи заграницей, писал о естественном праве любого народа на свободу, Толстой в своих ещё не опубликованных работах активно восхвалял и даже романтизировал горскую доблесть, подчёркивал правоту сопротивления и жестокость имперских войск, Соловьёв не скрывал осуждение российской власти и колониальной политики — и это лишь малое количество мнений. Чего говорить о Лермонтове и Пушкине, которые своими произведениями — ненамеренно — пробудили в русском народе жажду обладать столь непокорным и прекрасным Кавказом, жажду сломить и подчинить воспетый тысячами голосов непримиримый дух?

За сопротивлением Кавказа наблюдал весь мир, и то стало особой болью российской власти — насмешки над огромной империей, что не справлялась против горстки необученных абреков. Об успехах горцев нередко писали в западных газетах, на Кавказ путешествовали иностранцы — многие мечтали увидеть местных жителей, поговорить, узнать о культуре, описать быт. Считалось — в их образе жизни скрыт секрет невероятного успеха, и горцы охотно делились — победа в двух ракатах молитвы перед боем.[8]

Гюго, находясь в изгнании, писал не только против Наполеона, но и — что казалось удивительным — против России, поддерживая сопротивление горцев и сравнивая его с революционными движениями в Европе. В Англии о «Горном льве» Шамиле знал всякий, кто хоть немного интересовался международным вопросом, а кто-то, кто был особенно заинтересован в ослаблении Российской Империи, открыто поддерживал горцев.

И вот Шамиль сдался. На фоне всех восхищений, на фоне десятилетий сопротивления это казалось глупой сплетней, но…

Горцы потеряли большую часть земли. Целые народы были изгнаны с Кавказа, а оставшиеся всеми силами боролись за свою идентичность и право на отличную от русской культуру. Россия активно заселяла захваченные территории казаками, «образовывала» горцев, гордость и сопротивление которых требовало активных действий по стиранию их истории и разрыву единства. Основной задачей России стало посеять зерно раздора, разделить Кавказ, а затем, постепенно, — захватить. План был исполнен в лучшем виде.

Понимание реальности, религиозный и моральный выбор, желание спасти людей определили дальнейшие действия имама, и в августе 1859 он встретился с князем Барятинским для обсуждения капитуляции. Вскоре Барятинский, главнокомандующий кавказским корпусом, писал о Шамиле: «Он был опасным противником, потому что знал искусство войны, как никто из тех, с кем мне приходилось сталкиваться». Капитуляция Шамиля не понизила его статус в кругах знающих людей, казалось, он стал пользоваться даже большим уважением. Прибытие Шамиля с Санкт-Петербург должно было стать своеобразным символом подчинения — только так общество могло поверить в окончательную победу России. В то же время было необходимо показать формальное почтение к сдавшемуся врагу — император хотел проявить великодушие и тем самым хотя бы немного усмирить готовых в любой момент взорваться новой волной сопротивления горцев. После Шамиль должен был отправиться в Калугу.

К приезду «пленного» Петербург преобразился. Улицы теперь явились в полном своём блеске, что породило волну едких насмешек — народ шептался, что столице Шамиль был просто необходим, дабы ухабы и ямы вдруг стали ровной дорогой, а из канав вычистили помои.

В этом была доля истины — облагородить столицу было личным указом императора, не желавшего хоть в чём-то посрамиться. Впрочем, от добрых насмешек гостя это не спасло — Шамиль отмечал, что грязь и ухабистость, сопровождающая его всю дорогу до столицы, теплом напоминали ему о родных деревнях.

У Знаменской гостиницы, где остановился имам, собралось целое народное гуляние — всякий хотел посмотреть на легендарного лидера. Шамиль же не сидел в четырёх стенах — был желанным гостем на многих собраниях и посещал экскурсии, отчего каждый смог сложить о нём своё мнение.

Почти гигантского роста, с проницательным взглядом и острым носом, бородат, но не суров, лицо его поражало благородством и внутренним спокойствием, а стать пленила не одну даму, которых, к слову, он не награждал и взглядом, как полагалось то в его религии. Никто бы и не смог сказать, что этому сильному, стройному мужчине уже за шестьдесят.