Читать книгу - "От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова"

Дубницкий, вчерашний выпускник юрфака, по-своему понял причину моего недомогания.

— Годы молодые с забубённой славой, — заговорщицки подмигнув мне, начал он, но, заметив, что попал «не в масть», в мгновение ока исчез за дверью соседнего кабинета. И правильно сделал, потому что слова, которые едва не сорвались у меня с уст, вдребезги разбили б его мнение обо мне как о человеке сдержанном и тактичном.

Я распахнул дверь в свои «апартаменты» — два с половиной на три метра, — вдохнул прокуренный воздух и без особого энтузиазма вынул из ящика обшарпанного стола пухлую папку.

Я люблю свою профессию. Только вот писанина… Сколько энергии высасывает она из каждого из нас! Но и без неё никак. Так что терпи, бедолага. Не успел я ещё как следует сосредоточиться, чтобы окунуться в бумажную стихию, как дверь тихонько приотворилась. Дубницкий. Готов держать пари, что он сейчас попросит у меня сигарету, так как у него «вот только-только закончились».

— Виталий, у меня закончились… — начинает он.

Я достаю из полупустой пачки сигарету и ехидничаю:

— Сомневаюсь, что они когда-нибудь у тебя начинались.

Дубницкого ничуть не смущает мой язвительный тон. Он щёлкает зажигалкой и в подробностях расписывает своё вчерашнее знакомство с очередной «чувырлой» и то, что из того знакомства получилось.

Странно, но несколько минут, казалось бы, совершенно пустой болтовни с Дубницким принесли мне желанное успокоение. Всё пройдёт. Сейчас бы ещё как-нибудь вырваться на природу. Одному. Побродить по лесу (грибной сезон как раз в разгаре), посидеть у костра, заночевать в палатке. Жизнь такая длинная, и почти вся она впереди, ещё впереди. Хватит времени и на то, чтобы исправить старые ошибки, и на то, чтобы совершить новые.

Мои философские размышления прервал телефонный звонок: «Фролов, на минутку к шефу».

«Минутка» длилась часа полтора. А ещё через полтора часа следственно-оперативная группа выехала в «маленький Париж» — так мы между собой называли рабочий посёлок Ольховое.

Посёлок этот, пожалуй, с первых дней своего возникновения (лет двадцать уже) и милиции, и прокуратуре что кость в горле. Населения вряд ли наберётся три тысячи, а совершённых преступлений не сосчитать. Почти каждый год убийство. А в прошлом году их случилось целых три. Что уж тут говорить про воровство и хулиганство!

На сегодняшний день в Ольховом зарегистрировано два с половиной десятка хронических алкоголиков (но это только зарегистрированных), хватает и «жриц любви». Этому явлению поспособствовало строительство металлургического завода.

Мне ехать в Ольховое выпало впервые. И сразу на убийство.

— Кажется, тут дело ясное, — молодой (который уже на моей памяти) участковый словно оправдывается, что потревожил нас. — Он на кухне, а она вон там, в спальне.

Я переступаю порог кухни (где уже щёлкает фотоаппаратом эксперт-криминалист Белов) и чувствую: мои слова о том, что я на своей непростой работе ко всему привык, пока не соответствуют действительности. Привыкнуть ко всему невозможно. Правда, я научился скрывать свои эмоции за внешним спокойствием. Но сейчас это просто не получается. Кровь… Сколько мне привелось видеть её за три года работы, но чтобы столько сразу… Жёлто-коричневый линолеум залит кровью. Брызги крови и на отопительной батарее, и на боковине газовой плиты, и на дверце холодильника. В тёмной до черноты луже крови труп русоволосого, плечистого, при жизни, видимо, очень сильного мужчины лет сорока пяти. Возле правого плеча два окровавленных ножа. Полураскрытые глаза под чёрными густыми бровями.

Перерезано горло, повреждена сонная артерия, — констатирует судмедэксперт. — На левой половине грудной клетки две поверхностные раны. Смерть, скорее всего, наступила от острой кровопотери.

Рядом со мною, отводя глаза, страдает Дубницкий. Мне становится его жалко, и я обращаюсь к прокурору:

— Александр Семёнович, может, пусть Алёша сходит к соседям, поищет свидетелей.

Дубницкий облегчённо вздыхает (ой, не получится, наверное, из него следователя!) и выходит из квартиры. Кстати, квартира…

Она неухоженная и неуютная. Обои в прихожей давно отжили своё, потолок только условно можно назвать белым. Стекло в кухонной двери выбито, в балконной — тоже. Мебель, довольно приличная, расставлена как попало. Особенно удивляет меня широкий, обитый бордовым велюром диван в зале: он стоит не спинкой к стене, как это должно быть, а наоборот. Я открываю дверь в спальню. На кровати, застеленной зелёным покрывалом, сидит светловолосая женщина. Савельева. Жена убитого.

— Следователь прокуратуры Фролов Виталий Дмитриевич, — представляюсь я, разложив на низеньком столике несколько листов бумаги, сажусь в кресло напротив. — Я должен допросить вас. Ваши имя, отчество, фамилия?…

Женщина спокойно, а точнее, безучастно смотрит на меня большими тёмно-серыми глазами. Лицо у неё худощавое, бледное, с тонкими чертами. Я повторяю свой вопрос.

— Нина Николаевна Савельева, — в голосе такая же безучастность, как и во взгляде. — Почему я не могла дозваться никого из вас раньше? А сегодня, — она кривит губы, — сегодня вас вон сколько. Только сейчас уже ничего нельзя исправить.

В дверь просовывается голова участкового Грибницкого. В глазах у Савельевой вспыхивают злые огоньки:

— Ага, и вы здесь, уважаемый Виктор Сергеевич! Наконец-то!

Смущённый участковый исчезает, дверь закрывается.

— Что ж это вы так разговариваете с Грибницким? — укоряю я Савельеву. — Ведь он…

Но Савельева перебивает меня:

— Он того стоит! Пусть вот только всё закончится, и я ещё поговорю с ним в другом месте и при других обстоятельствах. И с Грибницким, и с этим вашим хамом, с опером.

— Нина Николаевна, в вашем положении надо думать об ином. Постарайтесь как можно подробнее рассказать, где вы находились с того момента, как проснулись, и до того, как увидели труп своего мужа.

— Не знаю, сколько можно твердить, что Савельев мне не муж, не сожитель, а сосед по квартире! И напрасно ждут, что я буду оплакивать его. Я не буду плакать! — почти кричит она и отворачивается, чтобы спрятать повлажневшие глаза.

— Хорошо. Успокойтесь и расскажите.

Вечером я пытаюсь разобраться в противоречивых мыслях. Сначала Савельева ударили в грудь, а потом перерезали горло? Но в таком случае жертва должна была сопротивляться, а ни на месте, где обнаружен труп, ни в одной из комнат следов борьбы не обнаружено. Смертельный удар в шею был сделан неожиданно для Савельева? Получается, он хорошо знал убийцу и не боялся его. А две раны на груди были нанесены уже потом, для верности? Нет в квартире (по крайней мере, мы не нашли) следов проникновения постороннего человека. Окна плотно закрыты, и видно, что давно не открывались. Дверь, по словам Савельевой, она открыла своим ключом, а ключ, принадлежавший Савельеву,