Читать книгу - "Сибирский кавалер - Борис Климычев"

Поселились Григорий да его челядь у Семки Тельнова в доме. И сразу чудо великое случилось. Пошел раз пьяный Семка в баню в неурочный час, стал топить ее зачем-то, да уснул на лавочке. Тут вдруг треск раздался. Семка пробудился, видит: плаха в предбаннике поднялась, а из-под нее вылез зеленый, осклизлый, волосы и борода — мочальные, глаза оловянные. Банник! Кинулся сей ирод на Семку, и давай душить. И вдруг другой лохматый в баню заскочил, с выпученными глазами, коренастый, криворукий и кривоногий. И того Семка тоже узнал: огуменник! Таков он есть, так про него и рассказывали.

— Семка! Помогай! Лупи его крестом по лысине!

Семка снял крест и давай охаживать банника. Вдвоем с огуменником кое-как этого ирода уторкали, обратно под плаху затолкали, и Семка плаху покрепче гвоздями прибил.

Рассказал он про эту историю дома, все село узнало. И соседи перестали к Тельновым в баню ходить. Да ну ее к шутам, если там страсти такие!

И тогда в этой баньке Бадубайка потихоньку стал винишко сидеть. Известно ведь, если лесины для стройки готовить да стройку начинать, подмогу нанимать, мужиков надо вином поить.

А дни шли. Хорошо зимой иметь теплый кров. Ведьмы на Малахия задаивали коров. Крещенский мороз был так ярок, что надо ждать приплода белых ярок.

На Петра-полукорма вышла половина корма. На Сретенье зима с летом встретились, Василий-капельник — закапало с крыш, Авдотья-плющиха — наст сплющен и рыж.

На Никиту — льдины-глыбы все прошли, а рыбы нету, чужу лошадь утопить, вот и рыбе в реке быть!

Эх, а в Томе-то реке, видать, много чужих лошадей поутапливали, рыбы в ней всегда полно! Да ведь водяной там живет, то-то и оно! Тонут каждый год и рыбаки, и охотники, да купальщики и купальщицы. Меньше было летних гроз, чем пролили слез.

Известно, что в тростниковых зарослях, возле уединенных островков, водяные строят свои палаты из ракушек и камушков самоцветных речных. И кто же, как не водяные, нынче устроили возле слободы такой сильный ледолом-затор, что льдины громоздились чуть не до небес? Подгуляли, видать, на свободе, да и разбушевались.

Потом все утряслось. И лед прошел. И зашел к Тельновым один человек, и спрашивал, где повивальную бабку ему найти? Он-де из дальней таежной заимки, пришло время его зазнобушке-женушке рожать, надо бабку звать.

Семка с Устиньей послали его к бабке одной, которая детей могла принимать. А когда незнакомец ушел, Устька и заметила: скамья-то мокрая! Водяной был! Они иногда принимают вид обыкновенных людей, когда им на земле что-то нужно. Но их сразу можно узнать, у него с левой полы постоянно каплет вода. Побежали бабку предупредить, а она уж ушла с водяным! Вернулась через месяц только. И полная сумка серебра у нее! И никому ничего рассказывать не хочет.

А с первым теплом Григорий повел в поход отряд: Бадубайку, Семку, Устьку, Пахома, Дашку да вызванного из города Ваську-Томаса. Выехали из Верхней, словно бы в Томский направились, но, отъехав от слободы изрядно, свернули к Толстому мысу.

Пробивались еле заметными тропами, когда Устька ойкнула, а Дашутка взвизгнула. На высоком холме светился огонек, а над ним в небе плыла… лошадь!

— Лошадь? Летает? Эко диво! — сказал Григорий. — Я вот видел быка, что не давал молока. Да поблазнилось вам! Айда!

Все более вечерело и темнело. Вдруг белые руки стали высовываться из скальных расселин, хватать за одежку.

— Сие — трава Сава, о ней дурная слава. Чтоб не было скуки — похожа на руки, — сказал Григорий.

— Майн гот! Ей-бог, меня кто-то хватал! — завопил Васька-Томас, в этот миг по ущелью прошел гул и что-то ухнуло на скале. Огонек наверху засиял ярче, раздался заунывный вой.

Григорий принялся успокаивать спутников: ведь если есть черти, значит, есть и ангелы, крещеным, православным чего же бояться?

Бадубайка выглянул из-за кустов и шепнул:

— Тургун!

— А что это такое — тургун? И что это за люди?

Бадубайка шепотом пояснил:

— Эту лошадь они сейчас съели, а шкуру соломой набили и выставили на шесте. Загон этот, таюлга, будет стоять до следующего их прихода, когда вновь угонят чужих лошадок.

Теперь они пили очень крепкую, двойной перегонки водку, настоянную на табачных листьях. Вот пили они эту арзу, закурили одну на всех большую трубку и поют свою песню.

Песня у них страшная. Они поют о том, что никого не боятся; кто им встретится на пути, того сделают своим ясырем-пленником, а то и вовсе убьют. Когда убивают врага, то дают каждому члену шайки по кусочку сердца убитого человека.

Разбойники пели низкими голосами и передавали от одного к другому, величиной с арбуз, трубку-комзу, с длинным тонким мундштуком. Каждый делал по две-три затяжки. Пахло паленым, горелой травой и немножко табаком.

Среди разбойников было три женщины, они тоже пили водку и курили трубку.

— Уйдем, убьют! — умолял Бадубайка. — Я же знаю их повадки.

— А вот сейчас мы тоже узнаем, — сказал Подрез, заряжая пищаль. Пуля была медная и с добрую вишню. Присев на корточки, Григорий отхлебнул вина из тыквенной баклажки, которую всегда брал в походы из-за ее легкости. Попил, передал Бадубайке, тот — Устьке. Баклага сделала круг и оказалась пустой. Григорий проковырял в ней несколько отверстий кинжалом, получились как бы два больших глаза, нос и огромный рот.

Срезав длинную талину, Григорий прикрепил к ней снурком тыкву, зажег свечу и укрепил на две баклаги. В темноте возникла жуткая огненная рожа.

— Как мы с Томасом выстрелим из рушниц, вы разом орите, хохочите и завывайте, да погромче. Можете визжать, если это вам больше нравится.

Томас и Григорий «угостили» разбойников дробью, пулями. Отряд Плещея загорланил на разные голоса, над кустами возле таюлги возникла огненная голова, ее кривой рот смеялся.

Пьяные скотоугонщики с дикими воплями ужаса кинулись бежать; увы, дорога была неровной: камни, расселины. Многие побились, поломали руки, ноги. Поспешили убраться подальше.

Григорий осмотрел таюлгу, срубил шест с чучелом лошади, оно мягко плюхнулось о землю.

Бадубайка предложил забрать с собой разбойничьих лошадей. Григорий не велел:

— Куда нам с ними по горам путаться? Да еще погоня может быть.

Поспешили убраться от разбойничьего места. На Толстый мыс не было ни дорог, ни троп.

Всякие темные слухи ходили в Томском про этот мыс, но никто из тех, с кем доводилось говорить Григорию, на этом мысе не бывал. Место считалось нечистым, будто бы ведьмы слетались туда на шабаш.

Среди бумаг, привезенных Плещеевым из Москвы, разбирал он однажды записки инока Печорского монастыря. Вычитал там интересное. Когда Марфа Посадница была взята в плен московитами, родичи Борецких, знатные новгородцы, двинулись со всем добром, со стариками и детьми за Камень. И поселились они недалеко от реки Томы на Толстом мысу.