Читать книгу - "Бледный всадник - Бернард Корнуэлл"

— Пусть они дерутся, Харальд, пусть дерутся.

Одда Старший, закутанный в одеяло из волчьей шкуры, стоял у двери, держа крест.

— Пусть дерутся, — повторил он, — и пусть Бог направит руку победителя.

Шериф посмотрел на меня.

Я кивнул. Мне не хотелось сражаться, но мужчина не может уклониться от битвы. Что мне было делать? Сказать, что глупо ожидать, что Бог объявит Свою волю во время поединка? Воззвать к Харальду? Заявить, что все сказанное Оддой — неправда и что Альфред все равно победит? Если уж говорить начистоту, то олдермен наполовину убедил меня, что Альфред обречен. А Харальда, я не сомневался в этом, он убедил полностью.

Однако нечто большее, чем простая гордость, заставило меня драться в тот день в большом зале. В глубине моей души жила вера, что каким-то образом Альфред все-таки выживет. Признаться, я не любил этого человека, и мне не нравился его Бог, но я верил, что судьба на его стороне. Поэтому я снова кивнул, на этот раз Стеапе.

— Я не хочу с тобой драться, но я дал клятву Альфреду, и мой меч говорит, что Альфред победит и что датская кровь удобрит наши поля.

Стеапа ничего не ответил, а только сжал огромные кулаки.

Потом мы подождали, пока один из людей Одды выйдет на улицу и вернется с двумя мечами. Никаких щитов, только мечи.

Человек, который взял из груды оружия пару мечей и принес их в дом, предложил их сперва Стеапе, но тот покачал головой в знак того, что выбрать должен я. Я закрыл глаза и нащупал эфес. Мне достался тяжелый меч с утяжеленным на конце клинком: рубящее оружие, а не колющее. Я понял, что сделал неудачный выбор.

Стеапа взял второй меч и крутанул им в воздухе, так что клинок запел. На Свейна, до тех пор почти не выказывавшего эмоций, это, похоже, произвело впечатление, а Одда Младший улыбнулся.

— Можешь опустить меч, — заявил он мне, — и признать, что я выиграл спор.

Вместо этого я вышел на пустое место рядом с очагом. Я не собирался нападать на Стеапу, а хотел, чтобы тот приблизился сам. Я чувствовал себя усталым и смирившимся. Все равно судьбы не избежать.

— Ради меня, — сказал за моей спиной Одда Старший, — сделай все быстро.

— Да, господин, — ответил Стеапа, шагнул ко мне, а потом повернулся стремительно, как атакующая змея, и его клинок рубанул по горлу Одду Младшего.

Вопреки ожиданиям, меч оказался недостаточно острым. Удар свалил Одду и рассек ему глотку, так что кровь брызнула вверх на длину клинка, а потом закапала в огонь, зашипела и запузырилась там.

Одда лежал на устланном тростником полу, его ноги дергались, руки вцепились в горло, из которого все еще хлестала кровь. Он издал булькающий звук, перевернулся на спину и стал биться в таких страшных конвульсиях, что пятки забарабанили по полу. Стеапа шагнул вперед, чтобы покончить с ним, но тут Одда дернулся в последний раз и испустил дух.

Стеапа воткнул меч в земляной пол.

— Альфред меня спас, — заявил он собравшимся в зале, — Альфред освободил меня из датского плена. Альфред — мой король.

— Мы тоже принесли ему клятвы, — добавил Одда Старший. — И мой сын не имел права заключать мир с язычниками.

Датчане попятились.

Свейн посмотрел на меня, потому что я все еще держал меч, потом взглянул на прислоненные к стене копья для охоты на кабана, прикидывая, сумеет ли он схватить одно из них, прежде чем я нападу.

Я опустил клинок.

— У нас сейчас временное примирение, — громко проговорил Харальд.

— У нас сейчас временное примирение, — повторил я Свейну по-датски.

Свейн сплюнул на окровавленный тростник и вместе со своим знаменосцем сделал еще один осторожный шаг назад.

— Но уже завтра, — проговорил Харальд, — когда мирные переговоры закончатся, мы придем, чтобы вас убить.

* * *

Датчане ускакали из Окмундтона.

На следующий день они ушли также и из Кридиантона. Они могли бы остаться, если бы пожелали — сил у них там было более чем достаточно, чтобы защитить город и принести немало бед графству. Но Свейн знал, что его возьмут в осаду и он будет терять человека за человеком до тех пор, пока у него вообще не останется воинов. Поэтому он отправился на север, чтобы присоединиться к Гутруму, а я поскакал в Окстон.

Я никогда еще не видел такой красоты: деревья стояли в зеленой дымке, птицы пировали первыми сочными плодами, а гвоздики, анемоны и белые фиалки сияли в укрытых от ветра местах. На пастбищах ягнята бросались прочь, завидев зайцев. Солнце сверкало на широкой водной глади Уиска, в небе наперебой пели скворцы, и лисы уносили под эти песни ягнят. Сороки и сойки лакомились яйцами других птиц, а крестьяне на краях полей насаживали на колья ворон, чтобы урожай был хорошим.

— Скоро будем сбивать масло, — сказала мне одна женщина в Окстоне.

На самом деле она хотела узнать, останусь ли я в поместье насовсем, но я не собирался этого делать. Напротив, я был намерен покинуть Окстон навсегда. В поместье жили рабы, которые хорошо выполняли свою работу, и я убедил себя, что Милдрит рано или поздно назначит нового управляющего. Я приехал домой ненадолго. Порывшись у столба, я обнаружил, что мое состояние нетронуто. Датчане не приходили в Окстон.

Виркен, пронырливый священник из Эксанминстера, прослышав о моем возвращении, приехал к имению на ослике. Когда мы виделись с ним в прошлый раз, он заверил меня, что присмотрит за усадьбой, и, без сомнения, хотел получить награду.

— Теперь все это принадлежит Милдрит, — объяснил я.

— Госпоже Милдрит? Она жива?

— Жива, — коротко ответил я, — но наш сын умер.

— Господи, упокой его бедную душу, — сказал Виркен, крестясь.

Я ел ломоть ветчины, и священник осуждающе уставился на меня, ибо я не соблюдал Великий пост. Он ничего не сказал, но я знал, что он считает меня нечестивым язычником.

— А госпожа Милдрит, — продолжал я, — теперь будет вести непорочную жизнь. Она собирается присоединиться к сестрам в Кридиантоне.

— В Кридиантоне больше нет сестер, — ответил Виркен. — Все они мертвы. Датчане перед уходом позаботились об этом.

— Там будут другие монастыри, — заявил я.

Откровенно говоря, судьба маленького монастыря была мне безразлична. Да и Окстон теперь меня совершенно не интересовал. Меня заботили датчане, а датчане ушли на север, и я последую за ними.

Ради этого я и жил.

Той весной мне исполнился двадцать один год, и половину своей жизни я провел в войсках. Занятие сельским хозяйством было не для меня. Я наблюдал, как рабы рвут лук-пырей на моих полях, и испытывал невыносимую скуку. Я был воином, и меня выгнали из родного Беббанбурга на самый южный край Англии. Пока Виркен соловьем разливался о том, как охранял амбары зимой, я думал, что теперь снова отправлюсь на север. Только на север. Домой.