Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

правительство и нацистские “преступники” были наказаны. Один солдат распространил это желание на всех нацистов вообще и предложил отправить 10 тысяч девушек-нацисток “прислуживать черным солдатам или работать на фермах в Египте” бесплатно в течение десяти лет. П. Моха из камеры 29 пошел еще дальше: “Каждый, кто голосовал за этих убийц, несет полную ответственность за подобные зверства”. А капрал Фукс и вовсе говорил о вине через бездействие: “Все немцы несут ответственность, так как ничего не сделали, чтобы предотвратить эти события”. Ничто не могло быть ближе к представлению о коллективной вине37.

“Вина” подразумевает несправедливость к другим, но эти письма практически не показывают сочувствия к жертвам. Не нацистские преступления как таковые пробудили совесть многих немцев, но то, что они совершались в их родной стране, немцами против немцев. Сержант Юнг писал, что все в его камере “были глубоко потрясены и обсуждали фильм большую часть ночи”. Его же потрясли не убийства невинных мирных жителей как таковые. Он был свидетелем того, что сам эвфемистически называл “ненадлежащим отношением к гражданскому населению оккупированной Польши со стороны СС”, но он “не ожидал, что подобные зверства могли осуществляться в больших масштабах в самой Германии”38. Там же, где военнопленные и проявляли сочувствие к жертвам, оно касалось уже отношения союзников к немецким изгнанникам39.

Если вина влекла за собой националистическую гордость и чванство, то со стыдом происходило то же самое. Вступительные замечания к фильмам о зверствах нацистов ясно выражали ожидание того, что зрители, без сомнения, будут смотреть на эти кадры “с чувством стыда – и справедливым чувством, поскольку вы, как бывшие сторонники нацистского режима, несете свою личную долю ответственности за эти преступления”40. Получается, что для союзников вина и стыд были тесно связаны. А для самих немцев?

Для многих из тех, кто смотрел фильмы о немецких лагерях, будучи военнопленным в английском лагере, стыд был замещением вины, а не ее родственником. Гуго Краузе писал, что знал о существовании концлагерей и до просмотра фильма, но теперь к этому добавились чувства: “…я глубоко стыжусь того, что воевал за подобный режим”41. В камере 16 тридцать три солдата подписали коллективное признание позора, в котором упоминались и “наши товарищи”, отдавшие свои жизни за такой режим: “…все ощущали позор от профанации морали и чести, которая произошла в немецкой нации”. Ответственных, говорили они, нужно привлечь к суду. Для себя они оставляли стыд.

Гражданские, отправившиеся смотреть фильмы о лагерях, также были ошеломлены. В Эрлангене в июле 1945 года американские наблюдатели отмечали, что зрители были “потрясены” фильмом “Концлагерь”: “Многие доходили до того, что говорили, что им стыдно быть немцами, и даже думали отказаться от гражданства”42. Между январем и апрелем 1946 года фильм “Мельницы смерти” показывали по всей американской зоне. Мэр Бад-Киссингена сделал просмотр обязательным. В других местах он был добровольным – по крайней мере, на бумаге. В Баварии фильм посмотрело около половины населения. В Берлине, напротив, только каждый шестой. Разгорелся спор о том, почему немцы не шли на фильм – не потому ли, что они эмоционально оцепенели? Зачем, писала одна женщина, ей демонстрировать свой стыд на публике? “Не заливается ли краской стыда каждый немец, когда читает об этом фильме? Но смотреть на что-то, в чем нет твоей вины, – ну уж нет. Достаточно того, что тебя за это наказывают”. Немецкие журналисты хвалили фильм за то, что он задокументировал весь непомерный объем вины, за который нации придется расплачиваться. Но те, кто смотрел фильм, ушли с другими выводами. Согласно опросу зрителей, проведенному американцами, 88 % не почувствовали ответственности и только 10 % почувствовали причастность43.

Стыд выражает чувство беспомощности и неадекватности в глазах другого. В Древней Греции он буквально означал наготу, когда гениталии открыты для посторонних взоров. В 1945 году часто предполагали, что немцы демонстрировали стыд потому, что пытались укрыться от взгляда союзников. Это происходило, например, во время насильственных посещений лагерей, когда немцы отворачивались или закрывали лица, чтобы солдаты союзников не видели их реакции. Но немецкий стыд подразумевал нечто большее. Эмпатия означает, что мы прибегаем к “непредвзятому зрителю”, чтобы взглянуть на себя со стороны, а стыд, по словам философа Бернарда Уильямса, подразумевает, что мы полагаемся на “внутреннего другого”. Вместо того чтобы поставить себя на место другого человека, стыд свидетельствует, что мы чувствуем себя некомфортно на своем собственном месте. Он интроспективен и происходит от смущающего нас чувства, что мы провалились, если судить по стандарту, который мы сами для себя избрали. Уильямс приписывает стыду важную роль медиатора между хорошим и плохим. Мораль не возникает из одного только разума, как полагал Иммануил Кант. Стыд, отмечает Уильямс, имеет двустороннюю природу, говоря о том, чего мы ожидаем от мира и чего мир ожидает от нас. Через выражение чувств, обращенных к другим, к их желаниям и ожиданиям, “стыд может понять вину”44.

Почему тогда этого не случилось у немцев после 1945 года? Если стыд универсален, то чувство стыда, которое испытывают люди, различно в разные времена и в разных местах. Чьих ожиданий не оправдали немцы? Это не были ожидания человечества вообще, или американцев, или евреев и прочих жертв нацизма. Это были ожидания германской нации с ее высокой Kultur, которая предположительно отделяла ее как от низших рас, так и от англосаксов с их грязной материалистической Zivilisation. Современные философы отмечают, что стыд не обязательно свидетельствует о провале попытки жить по образцу. Он может также выражать разрыв между имиджем и истинной личностью – стыд от принадлежности к бедной семье, например45. В случае немцев после войны, стыд распространил это напряжение на разрыв между имиджем и национальной идентичностью. В своих собственных глазах немцы не были преступниками, но как представители немецкого народа они были неразрывно связаны с нацией, совершавшей массовые убийства. Когда уже известная нам немецкая девочка-подросток,!•••••••••••••! узнала о массовых убийствах евреев от американского офицера-еврея, ее инстинктивная реакция была: “Мне стыдно быть немкой”46.

Для многих немцев стыд одновременно выражал два отрицательных чувства: чувство принадлежности к нации, включавшей в себя массовых убийц, и чувство принадлежности к идеализированной немецкой нации, смотрящей на них сверху вниз. “Когда-то я гордился, что я немец”, – писал двадцатипятилетний военнопленный Х. Моннекес, но его мнение изменилось после просмотра фильма о зверствах: “…я чувствую, что мне нужно с глубочайшим стыдом опустить глаза перед Богом и людьми”47. Такие отсылки к людям вообще были исключением. Чаще встречались отсылки национального масштаба. По словам одного берлинца, объяснявшего,