Читать книгу - "Крепостное право - Мария Баганова"

прав, я не только бесправный, но и бездарный. Все мои заветные стремления и мечты – одна игра самолюбия. Хорошо же: никто с этой минуты не будет больше вправе упрекать меня в том. Я сгреб в охапку свои книги и бумаги, бросился в кухню и с размаху швырнул всё это в пылающую печь, к великому изумлению повара-француза».

Потом, за вечерним чаем, в тот же день, генерал продолжал «с непонятным упорством» издеваться над юношей. А надо заметить, что Никитенко в тот момент исполнилось всего 15 лет. Он тяжело переживал случившееся. «Лютая тоска буквально съедала меня и в заключение свалила с ног. Я тяжко заболел…» – вспоминал он.

Юный Никитенко выздоровел, а вот Юзефович вскоре умер, совсем еще не старым человеком. Это был 1821 год. За его кончиной последовал новый удар: Никитенко нужно было содержать себя и свою мать, и он начал давать частные уроки, а затем открыл свою небольшую школу. Однако это было не вполне законно, ведь Никитенко был крепостным: «Меня только терпели, а я, собственно говоря, не имел никакого права учить, тем более заводить школу. Если мне это до сих пор сходило с рук, то только благодаря присущей нашему обществу готовности при всяком случае обходить закон».

Но другой учитель из зависти написал на него донос, и доносу этому был дан ход, тем более что закон был против Никитенко.

К счастью, к тому времени у Никитенко появились друзья в высшем обществе, ценившие его таланты. Они стали сообща добиваться того, чтобы граф Шереметев дал молодому человеку вольную. Но граф противился – и с этим ничего нельзя было поделать. Никитенко вспоминал о своем барине: «…граф Шереметев, как я узнал после, был очень ограничен. Все, чего я мог бы ожидать от него, даже не вдаваясь в идеализацию, было решительно ему недоступно. Он не знал самого простого чувства приличия, которое у людей образованных и в его положении иногда с успехом заменяет более прочные качества ума и сердца. Его много и хорошо учили, но он ничему не научился. Говорили, что он добр. На самом деле он был ни добр, ни зол: он был ничто и находился в руках своих слуг, да еще товарищей, офицеров кавалергардского полка, в котором служил. Слуги его бессовестно обирали; приятели делали то же, но в более приличной форме: они прокучивали и проигрывали бешеные деньги и заставляли его платить свои долги».

Но легко транжиря деньги на оплату долгов своих приятелей, граф упрямился и не желал дать свободу талантливому крепостному.

Лишь после того, как Никитенко избрали секретарем острогожского «Библейского общества» и он произнес речь на его открытии, – с помощью В.А. Жуковского и К.Ф. Рылеева Никитенко получил вольную.

А случилось это так: его речь напечатали и представили князю Голицыну. Тот заинтересовался автором и вызвал Никитенко к себе. Но это оказалось невозможным без предварительного разрешения барина – графа Шереметева. «Никогда еще, кажется, безусловная зависимость от чужой воли, присущая тому противоестественному и безнравственному порядку вещей, с которым я вступал в борьбу, не представлялась мне так назойливо-осязательно, как в том относительно мелочном обстоятельстве», – писал Никитенко.

Граф не спешил давать свое разрешение. Его удалось добиться, лишь сославшись на поручение, которое Никитенко имел от острогожского библейского сотоварищества.

– Пусть идет! – процедил сквозь зубы граф. Потом, помолчав, с усмешкою прибавил: – Князю теперь не до него!

Так молодой человек попал на прием к князю Голицыну. Тот оказался доволен беседой с ним и пообещал Никитенко написать графу, «чтобы он не только вас уволил, но и дал вам средства окончить образование».

Увы! Шереметевых подобная просьба оскорбила. Делами молодого Шереметева распоряжался его дядя – он и вызвал к себе дерзкого крепостного: «Он потребовал меня к себе, рассчитывая своим властным словом сразу положить конец моим «дерзким притязаниям». Принят я был с барской снисходительностью. Генерал старался убедить меня, что я уже достаточно учен, что учиться мне больше не следует, что я гораздо больше выиграю, не выходя из своего положения.

– Всё хорошо в меру, – говорил он, – излишек в просвещении так же вреден, как и во всем другом. Я готов устроить ваше счастье, – в заключение прибавил он, – и потому советую вам ограничить ваши желания. Граф хочет оставит вас при себе секретарем. Ему нужны способные люди. Он со временем займет важные должности, и вы можете составить себе при нем наилучшую фортуну. Что же касается свободы – я решительно против нее. Люди, подобные вам, редки, и надо ими дорожить».

То же Шереметевы ответили и самому князю Голицыну, лично ездившему объясняться на мой счет с молодым графом. Само собой разумеется, что всё это только укрепляло во мне решимость живым или мертвым вырваться из сжимавших меня тисков», – писал Никитенко о своих чувствах.

Складывалась парадоксальная ситуация. О молодом крепостном интеллигенте хлопотал сам князь Голицын, не привыкший, чтобы ему отказывали. Никитенко свел знакомство с Дмитрием Ивановичем Языковым – историком и переводчиком, с будущим декабристом, поэтом Кондратием Фёдоровичем Рылеевым, со многими образованными офицерами, в том числе с выдающимся поэтом Евгением Абрамовичем Боратынским. И каждый из них не упускал случая напомнить молодому графу Шереметеву, какой у него талантливый крепостной.

А графиня Чернышёва даже прибегла к остроумной уловке. Пригласив графа к себе, во время большого собрания она подошла к нему и с улыбкой, но достаточно громко, проговорила:

– Мне известно, граф, что вы недавно сделали доброе дело, перед которым бледнеют все другие добрые дела ваши. У вас оказался человек с выдающимися дарованиями, который много обещает впереди, и вы дали ему свободу. Считаю величайшим для себя удовольствием благодарить вас за это: подарить полезного члена обществу – значит многих осчастливить.

– Что мне делать с этим человеком? – с раздражением говорил Шереметев. – Я на каждом шагу встречаю ему заступников. Князь Голицын, графиня Чернышёва, мои товарищи офицеры – все требуют, чтобы я дал ему свободу. Я вынужден был согласиться, хотя и знаю, что это не понравится дядюшке… Однако этому молодому человеку все-таки надо хорошенько намылить голову за то, что он наделал столько шуму. Точно я не мог сам по себе сделать того, что теперь делаю из уважения к другим».

«Я отказываюсь говорить о том, что я пережил и перечувствовал в эти первые минуты глубокой, потрясающей радости… Хвала Всемогущему и вечная благодарность тем, которые помогли мне возродиться к новой жизни!» – завершает свой рассказ Александр Васильевич Никитенко.

Фёдор Никифорович Слепушкин

Из крепостной среды выходили поэты и писатели, но почти все они не могли получить должного образования, и стихи их считаются вторичными. В свое время изрядной известностью пользовался Фёдор Никифорович Слепушкин (1788–1848) – крепостной человек помещицы Новосильцевой, урожденной графини Орловой. Фамилию «Слепушкин» Фёдор получил, потому что его дед ослеп под старость.

Фёдор рос способным мальчиком: хорошо рисовал, складно говорил, но практически никакого образования он не получил, только что грамоту выучил.

Первое свое значимое стихотворение он