Читать книгу - "Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн"

России. Внутри самой Германии Сопротивление в основном ограничивалось кругами элиты. Неудачная попытка покушения фактически уничтожила его.

Даже если бы Штауффенбергу и удалось переместить бомбу по ту сторону ножки стола, где сидел Гитлер, неясно, насколько удачным стал бы coup d’état. Мог бы начаться мятеж, но большая часть армии была преданна или лично Гитлеру, или по крайней мере своей клятве служить ему. Убийство командующего в их глазах было бы изменой и только дестабилизировало бы фронт. Бомбардировки и военные поражения могли повредить репутации многих нацистских функционеров, но большинство немцев придерживались своей квазимессианской веры в фюрера. Можно было по-разному относиться к нацистам, но, как писал один солдат своей жене спустя несколько дней после попытки покушения Штауффенберга, это был “настоящий удар в спину”. Посягать на жизнь лидера в то время, как весь народ собирает последние силы, было “преступлением против нации”. Как немцам, им нужно было благодарить Провидение за то, что Гитлер выжил148. Даже среди тех, кто не принадлежал к нацистам, не было единства: одни полагали, что убийство могло бы закончить войну, в то время как другие радовались, что оно не удалось, поскольку боялись гражданской войны149. Диктатура все еще казалась приемлемой платой за общественный порядок.

Дисциплина в войсках рассыпалась. Мартин Борман, личный секретарь Гитлера, подсчитал, что в феврале 1945 года было 600 тысяч уклонистов, старающихся избежать отправки на фронт150. Взлетело и число дезертиров – в последний год войны их было казнено 15 тысяч. И все же для восьмимиллионной армии это означало, что подавляющее большинство продолжает воевать, и не только из страха перед трибуналом. Причин для этого было великое множество: идеологические убеждения, страх перед Советами, воинская честь, долг перед сослуживцами и фронтовая рутина. И еще 1918 год отбрасывал тень на 1943–1945 годы. С этой точки зрения отсутствие единства стоило Германии предыдущей мировой войны. Только коллективные жертвы могли спасти немецкую нацию сейчас – это был увеличенный Сталинград. Гитлер и Геббельс довели подобную катастрофическую логику до смертельного вывода: национальное возрождение требует самоуничтожения. В военном поражении будет духовный триумф151.

В январе 1945 года 60 % военнопленных еще верило в Гитлера, и даже в апреле таких было 20 %, хотя вряд ли кто-то еще надеялся выиграть войну. “Для меня мой фюрер – это мой фюрер”, – подытожил происходящее штурмбанфюрер СС в Форте Хант в декабре 1944-го: присяга Гитлеру “была прекраснейшим событием моей жизни… Он выдающийся человек”153. Для многих война сузила возможность выбора до двух простых альтернатив – жизнь или смерть, как и предсказывал Геббельс. Компромиссов и промежуточных положений больше не было. Как писал своей жене в Берлин в октябре 1944 года лейтенант, воюющий “на западе”, лучше продолжать сражаться, чем закончить “рабами чужих народов”. Армия должна была держаться до последнего солдата. Только в этом случае для его жены и их детей был шанс увидеть лучшее будущее154.

К весне 1945 года все больше солдат на Западном фронте думало по-другому: лучше попасть в плен к американцам или британцам, нежели воевать до самой смерти. Тем не менее для закаленных военных мысль о возможности неповиновения оставалась чуждой. Форма срослась с их кожей. Невозможно было ее сбросить, не отказавшись от своей личности. Капитан Юрген фон Замзон, находившийся в американском лагере для военнопленных весной 1945 года, пришел в ярость от того, что некоторые части сняли свои медали. Он продолжал использовать гитлеровское приветствие и сделал из серебряной монеты дубовые листья, которые привязал к своему Железному кресту 1-го класса, чтобы восстановить прежнее великолепие медали155.

Нацисты, помешанные на борьбе и силе воли, с самого начала предлагали искаженное восприятие реальности, в котором решимость и готовность выдавать желаемое за действительное могут одержать верх над объективными фактами, если только будут достаточно сильными. Католик, состоявший в Сопротивлении, сравнивал немцев со вспыльчивым ребенком, который ругает стул или дерево, не желающие ему подчиняться156. Многие солдаты упрямо отметали неудобные новости, будучи уверены в том, что поражения не случится, если они его не хотят. Фантастическая надежда на чудо-оружие была еще одним способом навести мосты через постоянно расширяющийся разрыв между верой и реальностью. Некоторые полагали, что в свете всех потерь и разрушений от того, что они продолжат воевать, большого вреда не будет157. Многих к жестокой войне приучили ожесточившиеся и закаленные сослуживцы. Социальное давление и семейные связи усиливали готовность держаться до конца. Как можно предать товарищей, в том числе пожертвовавших жизнью ради тебя, или отца, сражавшегося в Первую мировую?

Мысль о том, что кровопролитие не могло быть бесполезным, сохраняла убедительность для многих, словно немецкая кровь значила больше, чем любая другая. Чувство принадлежности к избранному народу разделяли даже те, кто сам пострадал от рук нацистов. Хайнц Цабель служил в оккупационных войсках в Дании. Его жена Инге была арестована в Мекленбурге после 20 июля 1944 года по доносу соседа, слышавшего, что она называла Гитлера “величайшим преступником и убийцей в мировой истории”. Ее приговорили к смерти. Цабель написал ей в тюрьму в декабре. Он убеждал ее не отчаиваться. Он и его товарищи были уверены, что могут победить в войне: “потому что мы считаем, что Творец не может допустить, чтобы столько благородной крови пролилось понапрасну”158. Он ошибся насчет победы, но его жена, к счастью, пережила концлагерь.

К 1944 году многие солдаты воевали уже три или даже четыре года, и для них война стала образом жизни, от которого невозможно отказаться. Вилли Петер Резе родился в Дуйсбурге и попал на Восточный фронт в 1941 году, сразу после окончания школы. В своем дневнике он сумел описать, как солдат на фронте постепенно теряет себя. Сперва он воевал за Бога и страну. К зиме 1942–1943 года это стало войной ради войны. Товарищество потеряло свой романтический флер. Они были не только “немытыми, небритыми, заеденными вшами и больными”, писал он, “но духовно падшими, не больше, чем сумма крови, потрохов и костей”. Они грабили и сжигали деревни. Он оказался сведенным к “духовному ничто”. Война превратила его жизнь в сплошную ложь, и он чувствовал себя как будто в “маске”. Пережив вторую зиму в России, он ощущал себя “странником”, “бедным бродягой, которого никто не любит и не знает”. В июле 1943 года он был ранен и отправлен на Боденское озеро для выздоровления. Но вместо того, чтобы отдыхать, он чувствовал себя покинутым и при первой возможности вызвался вернуться на фронт. Он хотел “встречать огонь огнем, побеждать войну войной”: “Я