Читать книгу - "Крепостное право - Мария Баганова"

образованных людей своего времени: он покровительствовал Рокотову, завел в своем имении прекрасную типографию, где печатал книги с иллюстрациями и на отменной по качеству бумаге. Он сам писал стихи, которые, впрочем, современники находили на редкость бездарными. Стихи он посвящал двум своим женам, обе они считались признанными красавицами:

Ерот в мой век меня любил,

Еротом жизнь мою прельщаю,

Ерот в мой век меня любил,

Ерот мне в грудь стрелами бил;

Я пламень сей тобой, Сапфира, ощущаю!

Сапфирой Струйский прозвал свою вторую супругу – Александру Петровну.

Кн. И.М. Долгорукий, одно время пензенский губернатор, знавший Струйского лично, в своих «Записках» рассказывает о нем следующее:

«Вообще С. представлял тип помещика-самодура, тип, выросший и роскошно развившийся на почве крепостного труда: одевался чрезвычайно странно, носил какую-то своеобразную смесь одежд разных времен и различных народов; чтобы убить свободное время, прибегал ко всяким эксцессам; с крепостными обращался жестоко, производил над ними различные эксперименты, иллюстрацией чему может служить хотя бы его своеобразная и часто повторявшаяся затея, состоявшая в том, что в своем воображении он создавал какое-либо преступление, намечал некоторых из своих крестьян в качестве обвиняемых, учинял им допросы, вызывал свидетелей, сам произносил обвинительную и защитительную речи и наконец выносил приговор, присуждая «виновных» иногда к очень суровым наказаниям; если же крестьяне не хотели понимать барской затеи и упорно отказывались сознаться в приписываемых им преступлениях, они подвергались иногда даже пыткам. Разумеется, что при таких условиях среди крепостных бродило недовольство своим помещиком, и Струйский боялся за свою жизнь, страшился покушений и в своем «Парнасе» держал наготове целую коллекцию всевозможного оружия».

Рассказывали, что в подвале у Струйского располагалась коллекция разнообразных орудий пыток. А еще самодур-помещик любил «живой тир»: крепостных жертв приводили в обширный подвал, где они должны были бегать от стенки до стенки, крякая, словно утки, в то время как Струйский стрелял. Поговаривали, что так лишились жизни две сотни его крепостных.

Еще хуже был шотландец на русской службе Отто Густав Дуглас (1687–1771), генерал-губернатор Финляндии и губернатор Ревельской губернии. Был награжден орденом Святого Александра Невского. Известно, что по отношению к финским крестьянам он был крайне жесток и депортировал тысячи финнов в Россию, чтобы использовать их в качестве рабочей силы.

По отношению к своим крепостным Дуглас был садистски жесток: сначала Отто Густав собственноручно порол крестьян, а потом засыпал свежие раны порохом и поджигал. Вопли несчастных приводили его в восторг. Эту дикую забаву он называл «жечь фейерверки на спинах».

В 1760 году суд приговорил его к пожизненному заключению – не за обращение с крепостными, а за убийство некоего капитана. Но на деле он наказания избежал и отделался трехнедельными работами в Летнем саду в Петербурге.

В самом центре Москвы на высоком холме красуется прекрасный дворец – «дом Пашкова». Его владелец, Егор Иванович Пашков, был помещиком Тамбовской губернии. Там он вел себя истинным извергом, как сообщает нам мемуарист князь Пётр Владимирович Долгоруков: «У него, между прочим, был обычай: сечь людей «на трубку» или «на две трубки». Это значило, что человека секут, пока Пашков выкурит трубку или две трубки! Крестьяне однажды ночью подожгли у него дом таким образом, что одна из дочерей его не успела спастись и сгорела».

Князь Долгоруков приводит рассказ своего деда о том, как тот однажды летом заехал на петербургскую дачу к княгине Голицыной, жене фельдмаршала. «Ах, князь, как я вам рада, – встретила она его, – дождь, гулять нельзя, мужа нет, я умирала от скуки и собиралась для развлеченья велеть пороть моих калмыков». Княгиня была рожденная Гагарина, кавалерственная дама, сестра графини Матюшкиной, личного друга императрицы Екатерины II. В ее салоне собирался цвет лучшего общества Петербурга.

А другой мемуарист, майор артиллерии Данилов, рассказывал о своей тетушке, тульской помещице – вдове. Она не знала грамоты, но каждый день, раскрыв книгу, всё равно какую, читала наизусть, по памяти, акафист Божией Матери. Она была охотница до щей с бараниной, и когда кушала их, то велела сечь перед собой варившую их кухарку – не потому, что она дурно варила, а так, для возбуждения аппетита.

В старинной мемуарной литературе можно найти пугающие истории о самом бесчеловечном обращении с крепостными. Так, Андрей Тимофеевич Болотов (1738–1833) – русский писатель, мемуарист, философ-моралист – с возмущением рассказывает о «сущем варварстве одной нашей дворянской фамилии», делающем «пятно всему дворянскому корпусу».

История эта, относящаяся к 1770-м годам, такова: «…господин отдавал одну девку в Москву учиться плесть кружева. Девка скоро переняла и плела очень хорошо; но как возвратилась домой, то отягощена была от господ уже слишком сею пустою и ничего не значащею работою и принуждена была всякий вечер до две свечи просиживать. Сие подало повод к тому, чтоб она ушла прочь в Москву и опять к мастерице своей; но ее отыскали и посадили в железы и в стуло[16] и заставили опять плесть. Через несколько времени освобождена она была по просьбе одного попа, который ручался в том, что она не уйдет. Но как девка сия была только 17-ти лет и опять трудами отягощена слишком, то отважилась она опять уйтить; но, по несчастию, опять отыскана и уже заклепана в кандалы наглухо, а сверх того надета была на ее рогатка[17], и при всем том принуждена была работать в стуле, кандалах и рогатке и днем плесть кружева, а ночевать в приворотней избе под караулом и ходить туда босая.

Сия строгость сделалась, наконец, ей несносною и довела ее до такого отчаяния, что она возложила сама на себя руки и зарезалась; но как горло не совсем было перерезано, то старались сохранить ее жизнь, но, разрубая топором заклепанную рогатку, еще более повредили, так что она целые сутки была без памяти. Со всем тем не умерла она и тогда, но жила целый месяц и, хотя была в опасности, но кандалы с нее сняты не были, и она умерла наконец в них, ибо рана, начав подживать, завалила ей горло».

Чудовищная история! Просвещенный и гуманный Андрей Тимофеевич возмущается: «Вот какой зверский и постыдный пример жестокосердия человеческого! И на то ль даны нам люди и подданные, чтоб поступать с ними так бесчеловечно! И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и остались господа без всякого за то наказания. Мы содрогались, услышав историю сию, и гнушались таким зверством и семейством сих извергов, так что не желали даже с сим домом иметь и знакомства никогда!»

Но при этом буквально через несколько страниц своих воспоминаний без всякого стеснения он рассказывает о том, как сам наказывал своих крепостных. Вины за собой Андрей Тимофеевич никакой не ощущал.

История эта примечательна тем, что крепостные были не простые мужики, а грамотные, с хорошим образованием: столяр, музыкант…

«Был у меня в доме столяр Кузьма Трофимович, – говорит Андрей Тимофеевич, – человек по рукомеслу его очень нужный и надобный, но пьяница прегорький. Как ни старался я воздержать его от сей проклятой страсти, но ничто не помогало, но зло сделалось еще пуще».

Крепостные люди, получившие образование, оказывались в крайне невыгодной ситуации: их разум развивался достаточно, чтобы осознать ужас и гнусность своего социального положения, свое бесправие, но вот изменить что-либо они в подавляющем большинстве случаев были не в силах. Очевидно, именно это чувство и было причиной беспробудного пьянства несчастного столяра. Увы, алкоголизм его принял крайние формы.

«К пьянству присовокупилось еще и воровство, – сообщает Болотов. – Ибо как пропивать было нечего, то принялся он красть и всё относить на кабак. Уже во многих воровствах был он подозреваем, уже пропил он весь свой инструмент, уже обворовал он всех моих дворовых людей, уже вся родня на него вопияла, а наконец дошло до того, что начала с скотского двора пропадать скотина. Не один раз я уже его секал, не один раз сажал в рогатки и в цепь, но ничего тем не успел. Словом, дошло до того, что я не знал, что мне с ним делать; ибо жалел его только для детей его. Один из них был моим камердинером, грамотный, умный и мне усердный малый, и лучшим моим человеком – самый тот, о котором